Владимир Тендряков - Омега

Белая метель безмолвна, ни завываний, ни свиста, только на всю реку разносится скрип уключин да осторожный плеск наших весел. Боря поднимает весла, и мы вслушиваемся… Нет, не совсем безмолвна метель. Вечер насыщен робким шумом, словно где-то далеко-далеко бьет ожесточенно по траве сильный ливень. Этот шум создается миллионами бесплотных крылышек. Белые хлопья, густо кружащиеся над рекой, — крохотные мотыльки.

Их называют в народе по-разному: однодневки, поденки, липки, липучки… Однодневки потому, что такой мотылек живет всего один день, липка же потому, что, умирая, он садится на все, что ни подвернется, как бы липнет в предсмертной усталости.

Тысячи тысяч, бесчисленные миллионы, живой ураган! Тревожен чуть слышный его шорох, что-то таинственное, напряженное и в то же время унылое, все на одной ноте — не сильнее, не тише. Минуту-другую мы слушаем, и нам становится не по себе. Необъятная туча живых существ! Их жизнь проходит сейчас, на наших глазах, в эти самые минуты. Все они вылетели, чтобы зачать новое потомство, и умереть сразу, без промедления. Жизнь и смерть сошлись вплотную. Жизнь и смерть переплелись в один неистовый клубок. Что, если б эти однодневки свои примитивные чувства могли выражать в примитивных криках? Вопли самозабвенной радости и вопли предсмертного ужаса стояли б тогда над рекой. Только ликующая радость и только ужас — среднего бы не существовало!

Но немы однодневки, белая метель лишь едва слышно шелестит. Борис опускает весла, и скрип уключин в этой тишине кажется громким стоном.

Мы скользим по воде среди пляшущих хлопьев, взмах за взмахом продвигаемся дальше и дальше, но живой метели нет конца. Клокочет она, неистовствует, а на черную воду реки, на дно лодки, на нашу одежду, на наши волосы падают мертвые однодневки, те, чей мгновенный век кончился. Пепел оседает на нас, потухший пепел жизни!

Проспали пароход. Старый добрый «Никитин» ушел без нас. Что же, приходится добираться пешком до тракта, а это километров двадцать пять, если не все тридцать.

Шли все время напористо, словно кто подгонял нас, привалы делали скупые: присядем, поотмахиваемся от комаров — и дальше в путь. Вперед, только вперед, ни минуты промедления!

Подходим к мосту. Он новый, бревна не успели потемнеть, еще валяется щепа. Под мостом небольшая речка, обросшая кустами, переполненная до краев темной, таинственной лесной водой. Солнце не проникает до дна, в рыжей воде кой-где просвечивается обомшелое ржавое бревно — жалкий остаток старого моста, обрушившегося в реку. Под нависшими кустами, в тени лежат матовые листья кувшинок, словно врезанные в гладь воды.

Мы, не сговариваясь, как по команде, сбрасываем с плеч мешки. Привал?.. Если и привал, то не обычный. Нам вдруг становится очевидной вся нелепость нашего напористого марша. Куда мы спешим? Зачем торопимся? Или надеемся найти впереди что-то более прекрасное, чем эта тихая, с кувшиночными заводьями речка? Нет, лучше не бывает. Может, встретится точно такое же место, но никак не лучше.

И каждый из нас испытывает редчайшее ощущение беспредельной свободы. Весь мир вдруг становится простым и ясным: есть солнце, есть таинственная вода, синее небо, кусты, наклонившиеся к воде, стена леса, из-за которой мы вынырнули сюда… Этот мир дружелюбен к нам, ласков с нами: солнце пригревает, вода и зелень успокаивают. Всяческие заботы — как добраться до тракта, не пропустить автобус или поймать машину — теперь кажутся нам глупыми и ненужными. Ну, прозеваем автобус, не будет машин, ну и что ж? Позднее на день окажемся в каргопольском Доме крестьянина с его сомнительным казенным уютом. Дом крестьянина променять на эту речку?

Мы ни о чем не говорим друг с другом. Зачем, когда каждый из нас испытывает одно и то же. Мы просто наслаждаемся. Я стаскиваю сапоги и млею от удовольствия, когда нагретые солнцем бревна отдают босым ногам свое тепло. Борис во весь свой завидный рост растянулся на животе поперек моста, глядит в воду и время от времени со вкусом сплевывает. Коринец уже спустил в черную воду крючок, ест поплавок завороженным взглядом. Он вытягивает крохотную рыбешку, критически рассматривает ее, нелестно обзывает и бросает обратно. Не по нему добыча, он признает только крупную дичь.

Мы валяемся до тех пор, пока не ощущаем голода. Эта первобытная забота о своем желудке выводит нас из равновесия. Устраиваем маленькое совещание, после которого Боря Филев направляется на поиски пищи. В сотне шагов от нас из кустов торчит ветхая крыша, должно быть мельница, авось там найдется добрая душа, выручит нас.

Борис возвращается с двумя котелками топленого молока и несколькими деревенскими лепешками. Нет, добыто не на мельнице, она стара и заброшена, посчастливилось встретить колхозников, идущих на сенокос, они поделились своими припасами.

Мы жуем пресные лепешки, запиваем молоком, в котором плавают золотые блестки застывшего жира, и наслаждаемся, наслаждаемся свободой, бездельем, просто тем, что существуем в этом мире. Ей-ей, не часто перепадают такие покойные минуты человеку, живущему в середине лихорадочного двадцатого века.

Нехотя расстались мы с этой речкой, названия которой не знаем и не пытались узнать.

Мы на тракте, в селе Медведеве. Не связывайте слово «тракт» с шумом проносящихся машин, с рычанием моторов, с запахом бензина. Это просто дорога среди тихого села, на которой порхаются куры, нет-нет да пробегут кучкой овцы, а еще реже прогромыхает колхозная телега. Мы дежурим уже полдня, но не прошло еще ни одной машины, нет даже надежды, что они появятся.

Да, слухи оказались верными — здесь ходит автобус. Да, он утром прошел в Кречетово, должен бы возвращаться в Каргополь. Должен бы, но когда?.. Есть же какой-то распорядок, существует же специальное расписание для этого автобуса?

Расписание… В здешних местах это понятие весьма условное. Может автобус появиться через пять минут, может через час, может к вечеру, а уж завтра наверняка… если ночью случайно не проскочит.

Идем на почту, дозваниваемся до Кречетова. Нам объясняют: в самом селе автобуса нет, он удалился в соседнюю деревню, билетерша с автобуса родом как раз из той деревни — ей заблагорассудилось навестить отчий дом. Долго ли она там пробудет? То знают господь бог да сама билетерша. Наверно, будет встреча, где встреча, там и праздничек, где праздничек, там и выпивка, которая, разумеется, не минует и водителя автобуса. Завтра-то наверняка выедут обратно… Вот вам и расписание.

Мы безропотны, мы покорны судьбе, валяемся во дворе одной избы, разглядывая ее внимательно, и удивляемся.

Богатый лесами край давал возможность строиться с размахом. Изба в два этажа, пять обширных комнат, кладовые, клети, прихожие, сени с лестницей, сеновал, в который свободно въезжал и разворачивался воз с сеном, сарай для коров, лошадей, овец — и все под одной крышей, целая собственническая крепость!