Лидия Вакуловская - Улица вдоль океана

Барыгин хотел остановить женщин, поднял руку, собираясь объяснить Ротваль, что иметь ребенка от летчика, который любил ее и с которым она сама не захотела покинуть село, — не грешно, а плохо другое — что Ротваль хочет иметь много детей от разных мужчин. Во всяком случае, так он понял ее.

Но сказать он ничего не успел, в зале поднялся неимоверный шум. Бухгалтер Чарэ стучал карандашом по графину с водой, Калянто что-то громко кричал в зал, Рыпель в чем-то убеждал фельдшера Павлова, жена фельдшера что-то доказывала бригадиру Тынеску, Лидочкиному отцу. Барыгин никак не мог разобраться во всей этой зычной, прерывистой мешанине чукотских слов. К Барыгину подошел вспотевший Калянто.

— Надо перерыв делать, успокаивать всех немножко, сказал, он осипшим голосом. И тут же, страдальчески сморщась, крикнул в зал, но уже не по-чукотски, а по-русски: — Я сколько раз кричать буду, что тихо сидеть надо! Может, вы на забой оленя пришли, а не в клуб собрание делать?

Но никто не слушал председателя. Страсти кипели. Все орали и переругивались, пока не вмешался Рыпель. Он вышел на край сцены и сказал своим могучим басом:

— Тихо! Я вас долго; слушал и понял, о чем вы спорите. Теперь послушайте меня и поймите, что я скажу.

После этих слов зал притих. Когда наступила полная тишина, Рыпель заговорил:

— Одни говорят — плохо, если чукчанка рожает ребенка от русского, другие говорят, что это хорошо. Я тоже считаю, что хорошо. По-моему, ничего нет плохого, если у Ротваль будет ребенок от русского. Ты, Гиуне, кричала, зачем ей белый ребенок? Но кто знает, будет он белый или темный, если у него мать чукчанка? Лучше всего, когда он будет здоровый и сильный. Но тебе, Ротваль, надо все-таки выходить замуж, иначе получится уже, плохо.

— Зачем мне замуж ходить? — мгновенно отозвалась Лидочка, обращаясь не к Рыпелю, а к Барыгину. — Вот у нашей Нутенеут муж есть, да? А зачем такой муж? Все знают, как Еттувье бьет Нутенеут! Почему не говоришь, что это плохо? Он ее неделя назад бил, раньше бил, сегодня опять бил. Мой летчик меня не бил, а я за него замуж не ходила. Тебе Гиуне объяснять хотела, как делать, чтоб Еттувье не бояться, — обернулась она к Нутенеут, у которой на глазу красовалась ослепительно белая повязка.

— Такой муж хуже волка! — крикнула Гиуне. — Такой муж прогонять сопки нада! Он тебе глаз бил, теперь повязка делать нада!

Приумолкший было зал опять взорвался.

— Зачем Еттувье дома сидит, собрание не ходит? — Крикнула Гиуне. — Пусть Нутенеут скажет!

— Еттувье полный фляга спирт нес! Я сам видал! — фальцетом сообщил старик Пепеу.

— Гиуне хорошо говорит — прогонять Еттувье из села надо! — стукнул ладонью по столу отец Лидочки Ротваль. — Пускай другой киномеханик шлют!

Барыгин взглянул на Нутенеут. Она сидела, опустив голову.

«Да, дело неладное, — подумал Барыгин, — Надо принимать какие-то меры».

Калянто спрашивал Нутенеут перед собранием, почему у нее забинтован глаз, и поверил, будто ее укусил овод. Он обернулся к Нутенеут, собираясь спросить ее, правда ли все это, но, посмотрев на ее пепельное лицо, все понял без слов.

«Как не знал раньше? — с досадой подумал он. — Все село знает, председатель не знает».

Между тем зал продолжал бурлить, и Лидочка Ротваль требовала, чтобы Еттувье привели в клуб.

— Мы будем ему вопрос задавать, пускай он отвечает, почему так делает? — в десятый раз настаивала она.

А старик Пепеу в десятый раз сообщал;

— Еттувье полный фляга спирт нес! Доктор Антона Филиппа говорил: глупый человек спирт пьет!

Рыпель снова попытался восстановить порядок:

— Тихо! Слушайте меня! Я вам все объясняю. Я вам расскажу, как надо поступать с Еттувье!..

Неизвестно, удалось бы ему и на сей раз утихомирить зал, если бы в эту минуту с улицы не донеслись гулкие частые удары о рельс. Тревожные густые звуки ворвались в зал, и на секунду стало пугающе тихо. Потом люди бросились к выходу, опрокидывая скамейки, застревая и толкаясь в узких дверях.

Видя, что в дверях образовалась пробка, Калянто раскрыл окно и выпрыгнул во двор. За ним той же дорогой выбрались фельдшер и Рыпель. Барыгин тоже спрыгнул с подоконника во двор. Люди бежали к океану, а какой-то сгорблённый старик все садил и садил толстым железным прутом, похожим на кочергу, по рельсу, подвешенному на веревке к перекладине между столбами. Возле старика вертелась, держа на весу усохшую лапу, собака.

Рыпель, пробегая, узнал собаку — сперва собаку, потом — отца. Он хотел свернуть к нему, но, увлеченный общей тревогой, пробежал мимо.

Сельсовет стоял на самом краю обрыва, поэтому Коравье не рискнул спуститься к воде, а присел на верху уступа — отсюда хорошо было видно всё, что происходило у воды и на воде, он пришел сюда после того, как содрал ладони, стегая железным прутом по рельсу. За ним приплелась собака…

Был час отлива. Океан у берега волновался, то наступал с уханьем на гальку, то, сжимаясь, пружинисто откатывался назад, смывая отбросы, оставленные зверобоями после разделки. По вымытому берегу, бегали, размахивая рунами, люди. А вдалеке, в растревоженном океане, тонул и кричал Еттувье.

Когда Коравье проснулся во дворе Пепеу, разбуженный криками Еттувье, голос, у Еттувье был не такой слабый и испуганный, как сейчас. Наоборот, он был громким, веселым, и крепким, потому Коравье и проснулся. Он увидел, что собака его притащила с берега нерпичью требуху. Ее здорово покусали другие собаки, и Коравье стал журить ее за то, что она ушла одна, забыв, что ее, старую и слабую, всегда обижают молодые сильные собаки.

— Глупая, глупая, — говорил он, поглаживая рукой ее разодранные бока. — Зачем от Коравье уходила? Разве ты сильная? Тебе нельзя биться с молодыми собаками.

Собака подтянула, принесенную требуху к Коравье и, припев на задние лапы, смотрела на него мутными, полинялыми глазами, тихонько повизгивая и постукивая по земле хвостом.

— Кто тебе говорил, что Коравье есть хочет? Коравье много ел сегодня: жена Пепеу хорошо кормила, — отказался Коравье от угощения и, трудно поднимаясь со шкуры, продолжал: — Надо идти смотреть, почему Еттувье громко кричит, что на воде делает.

Он проковылял через, дорогу, обогнул домик сельсовета и увидел на воде лодку и Еттувье (кто знает, как он сумел развязаться!). Лодка качалась и кренилась с боку на бок, потому что качался стоявший в ней Еттувье. Он размахивал руками, притоптывал ногами, хохотал и кричал на весь океан:

— Эй, Рыпель! Что, повез меня в милицию? Ха-ха-ха! Я твою милицию не боюсь, Барыгина не боюсь! Я своей жене не подчиняюсь! Никому не подчиняюсь!

Еттувье орал по-русски, и Коравье не понимал, о чем, он кричит, но сразу догадался, что Еттувье пьян, потому и вышел в океан не на вельботе, не на моторке, а на лодке, в которую не рискнет сесть ни один зверобой.