Федор Гладков - Лихая година

Старшина с понятыми вынырнул из‑за церковной ограды и шагал далеко по луке к длинному порядку. Старухи и старики толпились над телом Иванки Юлёнкова, опираясь на клюшки. Мужики возбуждённо переговаривались, победоносно поглядывая на парней, которые бежали за урядниками, и врассыпную возвращались к пожарной.

Тихон поднял руку и крикнул:

— В других сёлах тоже бунтуют!

Отец выскользнул из толпы, подскочил к лошади, схватил её под уздцы и изо всех сил потащил на дорогу, заросшую травой.

Кто‑то язвительно закричал ему вслед:

— Не горюй, Вася, что обчеству не послужил. Может, ещё чистой лозы привезёшь да на счастье сам пороть нас будешь…

Отец надвинул картуз на глаза и начал зло нахлёстывать хворостиной горбатого одра.

Мы с матерью и Катей подошли к нашей избушке раньше отца: с возом ольшевника он застрял в прибрежных россыпях песку и долго, до надсады тормошился там.

Катя впервые встретилась с нами, но как будто совсем не обрадовалась, словно расстались мы с нею только вчера. В бабьей повязке кокошником, длинноносая, она как будто постарела на несколько лет и, казалось, забыла, какой была в девках. Когда мы перешли через речку на нашу сторону вместе с её Яковом, она сердито приказала ему:

— Домой один иди! Мне с невесткой надо покалякать.

Яков засмеялся, сорвал с головы картуз и поклонился ей.

— Будь спокойна, Катерина Фоминична! —И с весёлой гордостью в глазах похвалился перед матерью: — Она у меня хозяйка строгая, нравом своевольная, да зато работница, распорядительница. Даже мои старики стонать перестают: поёт за работой и светится. Как же её не послушаться?

Катя шутливо ударила его ладонью по губам и нарочно грубо прикрикнула:

— Ну, иди, иди, говорок!

Мать залюбовалась им, а Катя повернула его за плечи и оттолкнула от себя. Он молодцевато пошагал по дорожке на свой верхний порядок.

— Парень‑то какой у тебя хороший! —вздохнула мать. — Словно при тебе он другим человеком стал.

И верно, Яков совсем изменился: он как будто стал выше ростом, держался молодцевато, чёрная бородка подковкой вокруг лица сделала его привлекательным, а коричневые глаза стали весёлыми, умно насмешливыми.

Мать последила за ним, а Катя спокойно и самодовольно проговорила:

— При силе да карахтере и лошадь плясать будет. Был бы разум да согласье, а там и горе с горы колесом…

— Наука‑то Парушина пользительна, — задумчиво пошутила мать.

— Я, невестка, свою судьбу сама нашла, никому не кланялась, долю свою сама вязала. Я знала, где клад зарыт. Он, Яша‑то, страсть какой умный да речистый! Он в книгах‑то и Митрию Стодневу не уступит.

Она засмеялась и широкой ладонью провела по платку матери.

— А я и не думала и не гадала, что ты бабьи косы распустишь.

И сердито решила:

— Не жить вам здесь — опять на сторону удерёте. Вы оба здесь — как чужие. Ты ещё девчонкой со свахой Натальей по чужой стороне счастья искала, ты и родилась на краю света — не деревенская кровь. А братка любит на дыбышках пофорсить. Ему на одной земле с тятенькой тесно. ДеньжОнок‑то много ли с собой привезли?

Мать с болью в лице остановилась и вздохнула.

Катя отвернулась от нас и широкими шагами пошла навстречу отцу, который из лощинки вёл под уздцы горбатую от натуги кобылёнку с возом ольхи. Лицо у него было злое, но испуг ещё не растаял в глазах.

— Молодец, братка! — с задором похвалила его Катя. — И пощупать не дал прутьев‑то и ускакал под шумок. Да и мужикам пару поддал: словно подстегнул их прутьями‑то.

Весёлая похвала Кати и её неробкая стать крепкой и умной бабы встряхнули отца: он сразу же заулыбался и выпрямился.

Катя подмигнула матери, и я понял, что она нарочно подбодрила отца. Она очень хорошо знала его слабости и умела укрощать его крутой характер напористой лестью. Мать улыбалась и благодарно поглядывала на Катю.

Распрягая лошадь у дырявого плетня, отец строго, но уже нестрашно набросился на нас:

— Это вы чего, неслухи, к пожарной‑то помчались? Чего там не видали? Захотели, чтоб вас там нагайками отхлестали? Ведь я не велел вам на шаг от избы отходить.

Мать безбоязненно возразила:

— Да ежели бы мы не пошли, тут бы урядники скорее нагайками исполосовали да ещё поплясали бы на нас, как вон Потапа замордовали.

Катя опять вмешалась в разговор.

— Они, как на свадьбу, прискакали — на тройке носились. На кого наскочат — давай нагайками щёлкать. Всех под веник к пожарной гнали. Уж на что я неподатлива, да и то побежала, зато и уряднику рожу набила.

Отец с самодовольной издевочкой стал трунить над мужиками:

— Больно уж ума много у смутьянов! Осатанели от холеры да голодухи. Я‑то вот не соблазнился на чужие мешки, да и ты ведь не позарилась…

Катя вызывающе засмеялась.

— И позарилась. На своём плече мешок принесла. Досадно, что раньше не догадались стодневские сенницы разнести.

Катя попрежнему была откровенна до озорства, но сейчас в её словах слышалась умная убеждённость и что‑то похожее на упрёк отцу. И мне было непонятно, почему отец и она были разные люди и по характеру и по мыслям, хотя родились от одной матери и росли б одной семье.

Но понял я одно, что Катя пришла к нам не в гости, а помешать отцу выместить на нас с матерью своё унижение и конфуз. Хотя глаза её смеялись над ним нескрытно, но он не замечал насмешки, а верил только желанным для себя льстивым Катиным словам. Повеселевший и довольный, он даже по–своему ласково позвал меня скидывать олыиевник с передков. Мать с Катей ушли в избу, а я стоял на возу, сбрасывая прутья, и смотрел на ту сторону. Около пожарной никого уже не было, только Мосей, сгорбившись, топтался на одном месте, словно заворожённый: должно быть, он скорбел над телом Иванки Юлёнкова.

Хотя в некоторых избах метались в жару больные горячкой и с горы мимо нашей избёнки пронесли на носилках два гроба, жизнь воскресла в деревне, облегчённо вздохнула и как будто заулыбалась. Даже галки на вётлах над речкой орали веселей и хлопотливей. Только серая церковь, как дряхлая старуха на коленях, высоко вскидывала свой длинный блестящий шпиль, словно костлявым пальцем угрожала карой небесной. Но в эти дни вдруг пропали стрижи, которые целыми стайками реяли высоко в воздухе, трепеща острыми крылышками, как будто испугались чего‑то. Впрочем, я знал, что эти птички всегда внезапно и незаметно улетают в тёплые края в самом начале августа. А касатки, вероятно, не заметили их отлёта: они попрежнему сизыми стрелками носились над землёй и говорливо щебетали под застрехами.

Несколько раз мы с Кузярём пытались незаметно пробраться к кучке парней и молодых мужиков, которые обычно в тёмные вечера сходились по одному, по два за селом, на высоком прибрежном отложье, у маленького болотца, заросшего цвелью. В осенней тьме исчезали и взгорки, и ямины, и полевые дали. Пахло прелой сыростью и блёклой полынью. Каким‑то загадочным чутьём Кузярь узнавал о сборище и прибегал за мной засветло.