Федор Гладков - Лихая година

— Правда‑то сейчас только подмётная.

Тихон подзадорил его:

— Берегись, как бы и тебя не связали да в острог не заперли.

Яков хитренько прищурился и скромно отшутился:

— Да уж как‑нибудь минует меня чаша сия… Мужики наши молчать привышны, а спроть слова божия кто ополчится? Ну, а слово истины нетленно в душах наших.

Он говорил без запинки, как начётчик, но даже мне было ясно, что он играет словами под прикрытием благочестия.

Елена Григорьевна смотрела на него с ярким любопытством. У неё дрожал подбородок от сдержанного смеха. Для неё Яков был новым человеком, искателем правды, который дошёл до своей мудрости собственным умом. Он любил книгу и переживал наслаждение з розыске дорогих слов в загадочной славянской речи, как любитель решать запутанные задачи.

Богданов тоже слушал его с удовольствием и неугасающей улыбкой и записывал что‑то в своей книжечке.

— Вот она где, жизнь‑то живая… — радовался он. — Я живу с таким народом в своей школе и умнею каждый день. Он не нуждается в благах, которые хотят навязать ему проповедники общинного рая. А его подлинный общинный мир связан с ненавистным старостой, мерзавцем сотским и лицемером попом.

Неожиданно прозвенел негодующий голос Кузяря:

— Ко мне третьёводни ввалился наш сотский с аршинной книгой подмышкой. «Плати недоимки да по круговой поруке начёт на беглых». Мамка завыла и хотела в ноги ему… а я её в чулан загнал! С меня, мол, взятки гладки: я — парнишка, на сходе безгласный. «Ты, — говорит, — парнишка, вот я и сдеру с тебя штанишки». У меня, мол, штанишки драные, ты, мол, только дырки сдерёшь. Ушёл он и во дворе орёт: «С молотка спущу весь твой дворишко и всю хурду–мурду…» А я вышел из избы и в спину ему хохочу.

— Ой, Ваня! —рассмеялась Елена Григорьевна. — Небылицу сочиняешь. Да и нехорошо врываться в разговор взрослых.

Тихон поощрительно поддержал Иванку:

— Это верно, учительница! Он у нас самосильный парень — знает, что к чему. Не врёт: сотский из избы в избу заходил с этой душевой книжкой. Мне он только издали прокричал.

— А потому, что он тебя, как огня, боится, — разохотился Кузярь. — Однова с горы ты его спустил, а сейчас как бы душу из него не выдавил.

Елена Григорьевна покачала головой.

— Ну, Ва–аня! Как ты свирепо выражаешься!

Костя как будто вздрогнул и выпрямился. Лицо его ожесточилось, и глаза мстительно вспыхнули.

— Да, надо было пороть и калечить нас, чтобы мы стали умнее, чтобы сердце обожглось на всю жизнь. После этой науки я и страх потерял. Вот Фенюшка тоже может сказать, какие муки она перенесла и как в этих муках заново родилась.

Феня просто и любовно сказала:

— Зато ты у меня живой остался.

Елена Григорьевна обняла её и поцеловала.

— Чудесная ты моя женщина!..

Тихон крепко сжал кулак, надавил им на стол и посмотрел на него с болью в недобрых глазах.

— А у меня ни жены, ни детей не осталось. Одна чёрная ночь знает, что у меня на сердце… Всё сожрали у меня наши лихие беды… А мне говорят: на роду тебе написано жить в этом холопском миру, где даже пачпорта не вымолишь, а уйдёшь — по этапу назад пригонят. Вы нам не сулите ангелов с небес, — с недоброй усмешкой обратился он к Милу Милычу, — а прежде всего помещиков да кулаков выгоните да землю у них отберите. А мы уж потом сами сумеем порядки завести.

Богданов порывисто повернулся к нему, отмахнул рукой волосы назад и, подняв брови, уставился на него с изумлённым вопросом в глазах.

Но Яков положил руку на кулак Тихона и участливо сказал:

— Это сейчас обида да горе у тебя говорят, а не разум. Надеяться нам, Тихон Кузьмич, да ждать пришествия благодетелей нечего. Нам, народу, надо только на себя положиться, чтобы попрать антихриста.

Мил Милыч бродил но комнатке и как будто не слушал, что говорили за столом. Но на последние слова Якова прогудел мягко и поучительно, как перед учеником:

— А пока этот антихрист ваш властвует, надо понемножку, с расчётом на долгий срок, строить соты для будущего мёда. С малого начинать надо, с азов: в малом — зародыши великого. Мы сами — только удобрение для будущих поколений.

Тут уж Богданов не выдержал и с негодующим смехом крикнул:

— Вам вредно сидеть на одном месте, Нил Нилыч! Идите в бурлаки — там хоть вас подстёгивать будут. — Он поднял кулак и погрозил в окно. — Крушить и гнать этих антихристов, как называет их Яков Иваныч. А вот без образованных людей народу не обойтись: они свет несут.

Мил Милыч проворчал:

— От поджигателей — свет, а пожары истребляют и поджигателей. Нельзя забывать этого.

Но Богданов только. насмешливо покосился на него.

— Это тараканы да кроты света боятся, а народ рвётся к нему. И мы призваны освещать пути–дороги. А то народ‑то всех нас в одну кучу с антихристами свалит и кровавый самосуд устроит… — пошутил он и засмеялся.

— Бывало, нечего греха таить… — согласился Яков. — Тёмный народ не разбирает. А тут ещё водочка да пьяная бражка.

Тихон вдруг встал и с дрожью в лице оглядел всех горящими глазами.

— Вот Яков меня укорил, что горе меня обожгло, а обида этот ожог растравила. А у кого из нас горя и обиды нет? Да отчего обиды да горе у людей? Об этом — и ребятишки знают. Вот Федяшка мне о ватагах рассказывал… Каторга, и люди там до нутра обижены. А Ванятка? Сколько на него, парнишку, обид и горя выпало… А он и не жалуется, не плачет… И, на удивление, ярится и кулаки сжимает. Слышали, как он с сотским цапался? Не врёт, нет! Я его знаю. Так и я: не жалуюсь, не плачу. Знаю я не хуже господ учителей, кто и что плодит все наши беды, горе и обиды. Да и тюрьма мне думать помогла. К большой драке дело идёт, и схватки то здесь, то там, как перед кулачным боем, вспыхивают. Сейчас народ уж никакими пытками не примиришь. Вот и мы в этих схватках дрались. Ну, пострадали, зато и своё взяли. А теперь я другой доли себе не ищу, кроме этой нашей драки. Только народ‑то наш ещё тёмный. Без учёных людей нам жить сейчас нельзя. Правильно говорит молодой учитель. И нашей учительнице кланяюсь… — И он действительно поклонился Елене Григорьевне. —И детей наших она воспитывает и свет народу несёт неугасимый. А какое великое добро делал Антон Макарыч! Он не только лечил да от смерти людей спасал, а души наши исцелял. И не страшился этой нашей темноты и самосуда. Скажу и я: страх — это погибель человеку, лучше бы ему и не родиться.

Громкий весёлый голос вдруг всполошил всех:

— Ну, я подошёл, кажется, во–время. Разговор касается и моей личности, я продолжаю его.

Антон Макарыч явился, как невидимка: все напряжённо слушали Тихона и не заметили, как отворилась дверь и как вошёл Антон Макарыч и прислонился к косяку.

Елена Григорьевна вскрикнула и бросилась к нему с протянутыми руками. Костя и Феня хотели подняться, но Антон Макарыч погрозил им кулаком.