Владимир Тендряков - Среди лесов

Трубецкой кричал в трубку о каких-то трех бочках горючего. Наконец, он бросил трубку и, не обращая внимания на стоявшего посреди кабинета Роднева, позвал громко:

— Гаврила Тимофеич!

Дверь отрылась, заглянул какой-то понурый человек.

— Пошли Никиту к Марии, — приказал Трубецкой.

— Нету Никиты, ушел в четвертую бригаду.

— Ну, сам сходи. Чтоб сейчас же брала машину и за горючим… Скажи: в следующий раз и пальцем не шевельну, ее дело следить.

Роднев тем временем опустился на стул.

— Чем могу служить? — повернулся Трубецкой, когда за Гаврилой Тимофеевичем закрылась дверь.

— Не служить, а помочь.

Роднев не торопясь пересел к столу, поближе к Трубецкому.

«Помочь» для чапаевского председателя было самым знакомым словом. Все окружающие колхозы ездили к Трубецкому с поклоном, просили семян клевера, поросят от породистых свиноматок, племенных бычков для развода. Просили, как и подобает, жалуясь и вздыхая. И он насторожился.

— Я из колхоза имени Разина, — разглядывая Трубецкого, начал Василий.

И официальное обращение: «Чем могу служить?», и галстук, и тонкая сорочка, и дощечка на дверях кабинета — по черному полю серебром: «Председатель колхоза А. С. Трубецкой», — кто знает, ведь случается, что с галстуком и дощечкой на дверях кабинета пропадает и простота.

— Решили у вас учиться. Учиться не наскоком — приехали, осмотрели да поехали обратно, — а постоянно, изо дня в день.

Трубецкой стал серьезен, даже приосанился, но все же скромно заметил:

— Чему учиться-то? Учиться-то нечему!

Он ждал, наверно, что Роднев возразит: «Это у вас-то, у лучшего колхоза, нечему… Что вы, Алексей Семенович!..» Но Роднев продолжал:

— Давайте договоримся: вы у себя из лучших колхозников выделите тех, кто может толково рассказать, показать. Словом, нас научить.

— Вы что, новый председатель в «Разине»?

— Нет, работаю зоотехником, а приехал к вам по поручению парторганизации.

— Зоотехник?.. Что ж, курсы кончали или институт?

— Кончаю. На последнем курсе института.

— Институт, значит… Как же так, — с той же хитроватой, неискренней скромностью удивился Трубецкой, — вы, можно сказать, носитель науки, а к нам пришли кланяться? Чему наши Пелагеи да Иваны вас научат?

— Есть чему. Во-первых, мне самому нужна практика. Во-вторых, нашим колхозникам надо начинать не с зоотехнических премудростей, а с простейшего. Этому лучше всего может научить колхозник колхозника.

— А-а… Так, так… Понятно. Что ж, это и нам на руку. Думаете, хорошо жить в окружении слабых колхозов? Вот начали строить электростанцию на Важенке. Не заглядывали туда? Сходите, полюбуйтесь: куча булыжника привезена да место, где котлован должен быть, лопатами поковыряно. Ведь третий год, третий год никак пошел! А из-за чего дело остановилось? Из-за таких вот «Степанов Разиных». Они начали тянуть в стороны: не выдержать, мол, не выплатить ссуды, потонем в долгах, стали придерживать рабочую силу, не работали сами, а больше на нас глядели… Третий год! Плюнуть бы на всех да одним взяться — так гэс на полтыщи киловатт нам одним не под силу, не сдюжим. Иногда думаешь: черт с ней, с гэс-то, не подкупить ли к старому генератору еще два, поставить их на локомобили…

Трубецкой расстроился, ему вдруг стал мешать галстук, и он пальцем оттянул узел книзу (галстук этот был из тех, что один раз и навечно, еще в магазине, завязываются, а уж потом каждое утро надеваются через голову).

— Ну что ж, — вздохнул Трубецкой, — значит будем учить, коли есть желание. Но уговорец: чтоб не получилось — вы в выгоде, мы в накладе. Мы вам поможем, а вы нам. Вы лично лекции по животноводству у нас будете читать. По рукам. А?..

— Что смогу, с удовольствием.

— Тогда давайте ближе знакомиться.

Василий улыбнулся.

— Я-то вас чуть ли не с пеленок знаю. Да и кто в округе не знает Алексея Трубецкого? Роднев моя фамилия. Василий Роднев.

— Матвея Роднева сын? Гляди ты!.. Так ведь мы с твоим отцом вместе в гражданскую воевали.

Трубецкой и отец Василия воевали тогда в разных армиях, даже на равных фронтах, но так уж повелось после Отечественной войны: если встречаются двое, которые били белогвардейцев, то считается — воевали вместе.

— Да-а, растут дети-то. У меня дочь студентка. Стареем. — Трубецкой это говорил весело, почти радостно. — Что ж, может, пойдем сначала осмотримся, кой-кого из людей встретим? — предложил он.

Колхоз — имени Чапаева, и сама деревня — Чапаевка, а раньше эта лесная деревушка именовалась Христарадевкой. Земли мало, да и та, что была, — подзол да пески, — выручала не каждый год. Шли из этой деревни по всему уезду нищие, шли целыми семьями, стучали под окнами и пели жалобно: «Подайте, милостивые, Христа ради на пропитание». И вместе с зачерствелыми кусками принесли нищие детям, внукам своим позорное имя деревни — Христарадевка.

Лет восьми ушел по избитой дорожке Лешка Трубецкой, подтягивая плаксиво матери под чужими окнами:

— Христа-а ра-а-ади на пропитание…

Однажды весной мать простудилась, слегла и не встала. После этого Лешка пропал, четырнадцать лет ни слуху ни духу… Вернулся — красивый парень: папаха на льняных волосах набекрень, шинель с убитого офицера на плечах, взглянет синими глазами — любая девчонка зарумянится.

Воевал Лешка у Василия Ивановича Чапаева. Он и предложил переименовать деревню в Чапаевку. Он же первым начал сбивать мужиков в колхоз, в колхоз имени Чапаева.

По узеньким проулочкам повел Трубецкой Василия на окраину деревни. Перелезли через изгородь.

— Вот хотя бы… — Председатель остановился. — Эта научить может, эта кой в чем и агронома научит.

Но кругом не было ни души. Дремало на безветрии небольшое поле начавшей уже желтеть пшеницы, ровное — колос к колосу, словно подстриженное под гребенку.

— Хороша пшеничка-то?

— Хороша!

— Поле Агнии Белозеровой. Опытник наш. Пшеничка-то южная. Сперва куражилась, не росла — холодно, сыро, несолнечно. Теперь, гляди, смирилась… Пока, правда, еще на опытном поле, да опытное поле, сам знаешь, — дверь на раздолье. В следующую весну, глядишь, гектаров десять засеем. Золотая голова — Агния, коль сойдетесь, не раз вы ее добрым словом помянете. Пойдем, что ли? У такого хлеба можно целый день стоять да любоваться — не устанешь.

Они пошли по задворью, вдоль деревни.

— У нас два таких мастера-полевода — Степан Княжин и она, — продолжал Трубецкой. — Степан широту любит, его на узенькое поле не загонишь. Давай ему три сотни гектаров, пять сотен, — вспашет, обработает, засеет так, что на поле ни одной лишней травинки, чистый хлеб. Видел, рожь к вашему полю подходит? Его, княжинская… Агния — другой характер. Гектар, от силы два — вот ее масштабы. Но Степан сеет проверенные культуры, те, которые не подводят. Рожь он любит, так и говорит: «Рожь — хлебный вождь». Для Агнии же, что под наш климат не подходит, то ее и прельщает. Книгами обложится, год, два, три года прокопается на участке, а найдет хитрость — заставит расти. Степан — парень с напором, а у этой подход с осторожностью, с оглядкой…