Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

Никите опять вспомнилось дело ростовских бандитов. Обсуждали же они вполне хладнокровно, что выгоднее: уничтожить раненого участника банды или лечить. Решили лечить, потому что иначе встала бы проблема его исчезновения.

Мир был отравлен присутствием в нем этих существ. Чужие в доме, гнойник в теле — такое чувство было сейчас у Никиты. И оно когтило, мучило, потому что непосредственно его касалось. Он вправе возмутиться, если ему продадут плохой ботинок, потому что за качество обуви в ответе не он. А на Громова, Шитова ему некому жаловаться. Обезвредить их — его дело. Он, Лобачев, отвечает за это перед шахтером, перед людьми, которые мирно едут сейчас в автобусе, перед девочкой, которая сидит в кассе аэропорта и ничего не знает…

Как бы вторую присягу принял Никита этим хмурым утром над недобрым морем.

Вот и площадь, и стеклянный дворец, и темные розы. Все — так же, и все — по-другому. Все без теней и все сумрачней.

Никита посмотрел на часы. Опять подходило время обеденного перерыва. Сегодня недолго и, наверное, в последний раз.

По площади неожиданно властно прошелся холодный ветер. Прошел, снова стало тихо, но Никита натянул свитер. Он вошел в аэровокзал, опять подошел к стенду с расписанием, как и в первый раз, в руках у него была книга стихов. Все — как тогда. Только когда он подошел к кассе, Лидочка-Жук не спросила его о билете. Она спросила:

— Опять не встретили?

Никита без улыбки отрицательно покачал головой.

Положив обе руки на барьерчик, он наклонился, чтобы смотреть в стеклянную арку окна, как это почему-то всегда делают люди, хотя можно, не наклоняясь, видеть сквозь стекло все то же самое.

— Не встретил. И не встречу, — проговорил он, безулыбчиво и открыто разглядывая девушку.

Все как в прошлый раз. «Даже лучше», — подумал Никита. Она показалась ему хорошенькой, а она красивая.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

Как видно, и Никита показался ей другим, ее озадачила невеселость его глаз, голоса. Он смотрел на нее, а думал о другом.

— Да, — сказал Никита. — Мой друг заболел. Я только что получил телеграмму до востребования. Мне некого встречать. И некому жаловаться. Мне все надо самому.

Очереди у кассы не было, они смотрели друг на друга серьезные, озабоченные. Никита глядел в черные полумесяцы, а думал о своем, он даже слова-то не особенно подбирал. И она почувствовала отчужденность. Он был за стеклом более плотным, нежели стекло ее будочки.

— Сейчас обед, — сказала она. — Подождите меня у входа.

— Спасибо, — и Никита пошел к выходу. Она, значит, решила, что у него несчастье, а он здесь один, и надо поддержать. Так? Или все проще и хуже?

«Стой! — чуть не крикнул он себе. — Да, ты отравлен, да, ты имеешь и будешь всегда иметь дело с человеческим отребьем! Но беда тебе и твоему делу, если ты перестанешь верить доброму в людях! Если перестанешь подходить к людям с оптимистической гипотезой! Не смей думать об этой девочке плохо!»

Надо бы обрадоваться ее участию, но сегодня и оно прошло, не задев. Тетка Ира сказала: все мы как-то мимо ходим…

«Но я же не хочу, чтоб было мимо», — вдруг подумал Никита, и это отчетливое ощущение как бы просветлило все, он снова увидел людей, розы, небо, пусть без солнца, но все равно красивое перламутровое небо.

Никита дождался ее на ступеньках, они опять вместе ели яичницу, пили кефир. Вернее, ела она одна. Он сказал, что ему не хочется; ему действительно не хотелось. Одна она управилась быстрее.

— Раз уж вы такая чуткая, так пойдемте посидим на той лавочке, — Никита показал на пустую скамейку в сквере с розами.

Она пошла. Она вообще разумно себя вела. Разумным было хотя бы то, что она, предполагая несчастье, ни о чем не расспрашивала. Это ненавязчивое участие чем-то напомнило Никите Вадимову Галю. Ну что ж, если эта девушка чем-то может походить на Галю, честь ей и хвала.

И молчание ее, видимо, не тяготит. Редкое качество в женщине.

Но обеденный перерыв, естественно, подходил к концу, она посмотрела на маленькие, под розовым стеклом часики и сказала:

— Жалко, конечно, что погорели у вас каникулы, ну что же теперь делать?

Она улыбнулась, как бы извиняясь. Это была первая улыбка на двоих в сегодняшней встрече. Она хотела подняться, и Никита вдруг испугался: как же так? Так вот просто она и уйдет, а ему совершенно незачем, да и некогда больше к ней ездить.

— Подождите, — остановил он ее. — Неужели вас не интересует поэзия? — он потряс Мандельштамом. — Нельзя же, чтобы одни квадратные корни…

Ну вот, все сразу стало на место.

— Квадратные корни тут ни при чем, — строго сказала она. — А стихи я и в прошлый раз у вас заметила…

— Возьмите! — Никита протянул ей книгу.

Эффект оказался неожиданным. Она возмутилась. Она была почти оскорблена. Она подумала, что он дарит ей книгу.

— Я не собираюсь делать такие подарки, — спокойно пояснил Никита. — Я даю вам почитать. Вряд ли вы где-нибудь достанете эти стихи. Тираж маленький.

Она подозрительно посмотрела на Никиту, но выражение некоторой отчужденности от всего происходящего еще не напрочь покинуло его лицо. Нет-нет, ему все от чего-то крепко невесело. Так она поняла, и это смирило ее, очевидно, привычный порыв к обороне.

Никита не притворялся. Ему не захотелось, чтоб она ушла вот так, без ниточки связи, только и всего. Вчерашний день казался для него чреватым последствиями в мыслях и чувствах. Его глубоко пронзило и ощущение беды, притаившейся возле Ирины Сергеевны. Оно было настолько острым, что теперь даже мысленно он почему-то не мог назвать ее полулюбовно, полупочтительно, как раньше, — теткой Ирой. Как будто темным крылом на его глазах приосенило вчера эту старую женщину, и сразу показалась она немного выше, немного дальше, немного чужой…

И вчера же отрава, и сегодня вторая присяга над морем. Все менее однозначными становятся понятия и события…

— Я второй раз спрашиваю вас: что, хорошие стихи?

Когда она распахивает глаза, ресницы кончиками почти касаются бровей. Она смотрит на него с недоумением и участием. Наверняка думает, что у него большое горе. Может быть, умер друг?

— Мне стихи не понравились, — ответил Никита. — По-моему, слава эта дутая. Напиши такие стихи какой-нибудь молодой, их и печатать не станут.

Никита сейчас физически не мог лгать, вернее, не мог говорить не за себя — за другого. В этом случае странно выглядело его предложение прочесть книгу, но ему было уже все равно. Он достал из кармана со львом ручку, написал на внутренней стороне обложки адрес Вадима, протянул ей томик.

— Вернете в Москве вот по этому адресу.

Опять она ощетинилась против навязанного знакомства. Простительно, если представить себе, как должны ей с этими знакомствами надоедать.