Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

Заметив однажды такого отставшего, Ирина закаялась ходить на состязания, потому что с тех пор только его и видела. Ведь всегда есть отставший.

С чувством такой же жалости, смешанной с досадой, слушала она тогда на вступительном экзамене Трофимова, стараясь не глядеть на его по-деревенски прочно загорелое лицо со светлой полоской в верхней части лба, лицо, от смущения казавшееся простоватым.

Однако туповатая напряженность покинула его после реплики профессора о Курбском. Трофимов посмотрел на Качинского с удивлением, но и вопрошающе, как бы на равных.

— Так что ж с того, что удельная? — спросил он, откашлявшись. — Родину-то бросать нельзя. Это нет надобности, что удельная.

— Поверхностность быстрого вынесения приговоров столь же противопоказана историку, как и врачу. А скажите, — Качинский заглянул в ведомость. — Скажите, Трофимов, почему вы все-таки хотите преподавать именно историю? Почему не что-нибудь с животноводством связанное, с механизаторством? По математике у вас хорошая отметка. Или рука мешает?

Трофимов покраснел, двупалая кисть его привычно потянулась под защиту кармана, но он пресек ее попытку. Он чуть подумал. Он вообще говорил медленно, взвешивая каждое слово:

— Помочь-то она, пожалуй, нигде не поможет. Ну, а что до математики, так после института мне в первых классах все предметы вести придется. Школа у нас пока маленькая.

— Вот это уже интересно! — воскликнул Качинский, откидываясь на спинку стула. Он окинул взглядом Ирину и других студентов, приглашая их убедиться в том, что это действительно интересно — человек явно не набрал проходной балл, а рассуждает, что будет делать после окончания института.

Абитуриент за последним столом засмеялся. Ирина решила, что непременно задаст этому весельчаку дополнительный вопрос, чтоб впредь не гоготал так синхронно вслед профессуре.

Этот абитуриент, между прочим, единственный не проявлял особой тревоги. Над билетом он поколдовал немного, но его больше интересовали голуби за окном. На широком жестяном козырьке голубь с тупой важностью поворачивался, красовался перед голубкой, но оскользался на плоскости и взмахивал крыльями, обретая равновесие. Голубка пятилась, он водружался попрочнее, и все начиналось заново. Терпения у голубя хватало.

Однако ж, следя за голубями, абитуриент удивительно чутко реагировал на малейший оттенок шутки в голосе профессора. Потому что без смеха публики — как же? Без встречного смеха любая шутка погаснет.

У голубя терпенья хватало. Ирина не вытерпела. Подойдя к столу «голубятника», она сказала вполголоса:

— Не надейтесь. Козырек покат. У голубей скользят лапки.

Абитуриент очень удивился и покорно опустил глаза на лежавший перед ним билет.

А Трофимов сидел прямо против профессора. Он не принимал шуток, но и не раздражался, словно неуместный смех не относился к нему. Он хотел поступить в институт, как пловец стремится достичь берега. Ему не до того, как он выглядит. У него жизнь решается.

Но все-таки и он попробовал с полным добродушием пошутить:

— У меня отец историю нашего колхоза пишет, может быть, поэтому?

— Наследственное, значит. Гены виноваты. Ну и как? Все пишет или о чем-нибудь и умалчивает? Как, например, у него с раскулачиванием? Головокружения от успехов не было? Или он еще тогда в колхозе не состоял?

— Ну, как же не состоял? Он же и раскулачивал. Он первый коммуну организовал, только она потом распалась. Инвентаря не было, и лошадей ядом потравили, — объяснил Трофимов. Качинский медленно-медленно покивал.

— Так вот почему вы, молодой человек, так легко приговоры выносите. Ах, гены, гены!

Трофимов, кажется, только сейчас понял, что откровения его профессору не шибко кстати.

А может, вспомнились ему послевоенные годы, когда тоже было голодно и он однажды принес из амбара полные валенки зерна. Все мальчишки норовили тогда поиграть возле амбара, а потом расходились, переставляя ноги осторожно, как ходули.

Он думал, отец, инвалидом вернувшийся с войны, похвалит за прыть, а отец избил пребольно и — еще того хуже — приказал самолично отнести в амбар украденные жмени ячменя.

В другой раз Шурик Трофимов догадался отдельными зернышками проторить уцелевшим четырем курицам, пятому петуху тропку к тому же амбару, благо усадьба их была через дорогу. В амбаре сыздавна существовал лаз для кошек. Петух их сроду был смекалист, а с голоду и вовсе все стал понимать. Он запросто усек Шуркину затею, на рассвете только и ждал Шуркиного призыва и тихонько вел свою похудавшую семейку на кормежку в амбар.

Кур отец заприметил, заворотил с бранью, но Шурика бить мать не дала. Ведь ей было тошнее всех, за ее юбку цеплялся и гундосил младшенький, на ней был и скотный с не приведи бог какими коровами и свей сотки. Все — на ней, потому что у отца уже начали отказывать застуженные в болоте ноги, уже появились в сенцах пугавшие поначалу костыли. По дому отец еще передвигался кое-как, хватаясь за стенки, за печь, за притолоки…

Может быть, и это, и многое другое вспомнил Трофимов, слушая Качинского.

— Насчет генов не знаю, а насчет раскулачивания, думаю, отец правильно поступал. У нас в селе никто ему кулаками в глаза не тыкал, — сказал Трофимов, снова откашлявшись и прогнав невнятную хрипоту.

«Давай, давай, огрызайся! — мысленно взмолилась к Трофимову Ирина. — Хватит щеки подставлять. Мне этика мешает вмешиваться, а тебе терять нечего».

И вдруг эта точная мысль поразила ее тогда откровенным цинизмом. Ну, а если б было что терять, значит, подставляй щеки?

Между прочим, последняя фраза Трофимова о кулаках, неожиданно оказавшаяся двусмысленной, разом погасила пикировку.

— Само собой разумеется, в стенах нашего института вам никто ничем в глаза не тычет. Более того, я ставлю вам тройку, хотя ответ того не стоит и проходного балла вам все равно не добрать. Сейчас очень модно рассуждать о любви к Родине, но, право же, необходимо в этом случае хотя бы знать родной язык!

Трофимов положил свой напрочь исписанный листок в портфель и вышел. Подхалим с заднего стола уже садился к Качинскому, но Ирина, честно говоря, думала сейчас только о том, как Трофимов спускается по потертым каменным ступеням. Спускается по лестнице, по которой так стремился подняться.

В ней не угасало вспыхнувшее чувство вины, но что конкретно могла она сделать? Попытаться выспорить четверку? Все равно не хватило бы очков, орфографию не перепрыгнешь.

Подготовка у парня, конечно, слабовата, хотя готовился он добросовестно. Ни один источник сверх программы-минимума явно не использован, но ведь сельский парень может просто не знать о существовании многих книг. Исторические события и даты связываются для него пока лишь непрочной нитью механического запоминания. Он шагает из века в век с уверенностью слепого, который твердо выучил дорогу из артели к дому, но не дай бог с нее свернуть.