Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

— Нет, нет, я этого не люблю, — строго ответила трубка. — Вы купите апельсинов и не беспокойтесь, вы долго еще проживете. Спасибо, спасибо, вам тоже всего хорошего.

Сухой щелчок аппарата разъединил их. Но это ничего не значило. Вот так, оказывается, еще одна добрая, заботливая душа обитает где-то неподалеку.

Можно, конечно, узнать фамилию, но не получилось бы неловкости. Надо же будет указать профессию свою, может выплыть и сумма заработка. Девочка поймет, что в данном случае не проблема ни три шестьдесят семь, ни апельсины, и не показалось бы ей смешно-ненужной проявленная забота о безвестной старухе. Она же не знает, что их разговор — Ирине подарок из ценнейших. Когда возможен такой разговор, значит, все не зря, все оправдано и правильно.

«Молчи, дура! — строго сказала Ирина ноге. — Поболишь-поболишь, никуда не денешься! Недаром болишь. Есть тут и наша крупица».

Ирина посмотрела на часы. Скоро уже ехать на званый обед, но даже эта мысль не вызвала в ней недовольства, тем более не пешком, не в автобусе, не в празднично-дачной давке.

— А вот мы анальгинчику, а бинтоваться не будем.

Кот привык к их несколько односторонним беседам и спокойно следил за хозяйкой. Днем глаза у него были янтарные, с поперечными, как у козы, чуткими зрачками.

— Как хорошо это с телеграммой, Василий, как прекрасно!

Анальгин Ирина принимала редко, а потому он быстро подействовал. Качинский приехал за ней точно четверть шестого, коротко посигналил. Сказал, что давно уж Ирина Сергеевна так хорошо не выглядела.

— Начался-то день хмуренько, это потом разведрило, — засмеялась она и — чего уж давно не бывало — поехала к чужим людям с доверчивой готовностью беспечно и тепло провести в их доме вечер.

— Ну и у меня эта неделя не без радости, — сказал Качинский, весело прищурясь. Ирина подумала, что профессор жмурится, как сытый Васька, когда ему за ухом чешешь, а он песенку свою заводит. Видел-то Качинский прекрасно, очков не носил. Ну что ж, молодость. В его годы у Ирины тоже в стеклах надобности не было.

— По институту?

Он покачал головой.

— Что там институт. Такую иконку видел!

Слово «иконка» напомнило Ирине о щелчке по носу Дионисия Глушицкого, но она отвела от себя эту тень неприятного воспоминания. В конце концов, все коллекционеры, каких доводилось ей видеть, ревниво требуют от посторонних почтительного отношения к своим сокровищам, а сами подчас обращаются с ними подчеркнуто по-хозяйски, даже несколько свысока, как будто не просто нашли ценности и хранят, а сами их и создали. Ирина про себя посмеивалась, что чем-то напоминают такие хоббисты мальчишек-голубеводов, у которых считается высшим шиком небрежно, как неодушевленный предмет, засунуть в карман голубя.

— Расскажите, — попросила Ирина с не праздным любопытством. О скульптуре или чеканке она бы так не спрашивала.

— Ох, да я и забыл, что вам это дело не чуждо! — пошутил Качинский. — Тогда подожду хвастать.

В другой день слова его о не чуждом ей деле хоть легко да укололи бы. Но сегодня они и не тронули. Ну почему в самом деле все должны денно и нощно помнить о дорогих ей «северных письмах»?

— Ну хоть какой век? — допытывалась Ирина.

— По-до-жду, — серьезно проговорил Качинский. — Никому еще не показывал. Не уверен даже, что у меня останется. Тут, знаете ли, пахнет…

О деньгах расспрашивать неинтересно, нога угомонилась, жить хорошо…

— О вашей книжке вы, между прочим, попробуйте закинуть удочку хозяину дома, — сказал Качинский. — Связи у него гигантские, есть ход в областные типографии, а это, между прочим, иногда оказывается важнее ученых рекомендаций.

— Рекомендаций-то у меня хватает, — сказала Ирина.

— Попробуйте, — повторил Качинский. — Только уж как пробовать, этого и я вам подсказать не могу. И помогать не берусь. Человек он жесткий, да и поустал от всевозможных просьб.

— Нечего сказать, похоже на меня, чтоб я к незнакомому человеку обращалась с просьбами!

— Ну, а если б с чем серьезным понадобилось?

Еще укол. Неужели он не понимает, что книжечка для нее — серьезное? Однако у многих, даже чутких людей так. Когда кто-нибудь страдает, окружающие поспешно стремятся выяснить: из-за чего? И каждый, в меру собственных взглядов, определит отношение. Коли найдет исток страданья весомым — посочувствует, а то и поможет. А не найдет, так еще и осудит. Как будто это не все равно, от чего человеку больно, от бревна или от палки. Между прочим, еле заметное повреждение — иголка под ноготь — доставит большую муку, чем нож в бедро.

Объяснять Качинскому? Смешно. Да и неизвестно, не ответит ли чем-нибудь едким, а день, начавшийся праздником — разговором с телеграфной девочкой, — не должен быть испорчен.

— Нет, и за серьезным бы не пошла, — благодушно ответила Ирина. Но она промолчала дольше, нежели требовалось для такого однозначного ответа, и Качинский покосился на нее умным глазом.

— Не до конца верю, милейшая Ирина Сергеевна. Все-таки смотря по важности цели средства применяет человек.

«Ну, заяц, погоди! За «милейшую» и я на тебя комара напущу», — чувствуя в себе пробуждение бойцовского духа, подумала Ирина. И с чрезвычайным любопытством вглядываясь в маячившую обочь дороги указку, спросила рассеянно:

— Кстати, о средствах и целях. Как ваш подопечный с курсовой, вернее, без оной? Убыл-таки в круиз?

Комар сработал. Ехидные морщинки у глаз Качинского разгладились, голос утерял небрежную ленцу.

— Не напоминали бы уж, Ирина Сергеевна, — истово попросил он, — по сию пору понять не могу, как он меня вокруг пальца обвел. Обычно я их подвохи из-за угла за километр вижу. Но мы, между прочим, подъезжаем. Я уверен, вам понравится, но, если что, только мигните, голова, мол, болит, машина к вашим услугам. Я тебя привез, я тебя и увезу. По Гоголю.

«Нет, голубчик, не обвел он тебя, знал ты, что он ни в зуб. Но и меня вы оба не обвели», — с ехидным довольством подумала Ирина, выходя из «Волги» навстречу ожидавшей их молодой женщине и каким-то броско одетым молодым людям.

Машина подошла вплотную к широко распахнутым дверям террасы с разноцветными стеклами, солнце ярко освещало красноватый песок широкой аллеи подъезда, на крашеных ступеньках стелило радужные блики. Двери с террасы в дом были распахнуты, по дому свободно бродили душистые из сада — цвели купы мелких белых роз — ветерки, из комнат доносилась негромкая песня — магнитофон или пластинка. Только летом, только на даче в праздничный день бывает такое ощущение беззаботности и обманно-прочного слияния всех городских благ с запахами земли и чистым солнцем.

— А мы ждем уже вас, — низким, певучим голосом проговорила женщина, встретившая их. — Вы последние.