Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

— Может, он и не только проводник, — снова вернулся Вадим к Сантехнику, и Корнеев понял это. — Кто-то из них двоих ведь должен был определить икону и картину?

— Иваныч — хватит! Вот-вот солнце вылезет.

Наметили на завтра: договориться с управлением о подключении Ленинграда. Начать проверку музыканта. Выяснить по сберкассам, не поступали ли за последние десять дней вклады от троицы, поскольку у Шитова и Волковой внезапно обнаружились ценные вещи, а Громов живет не по средствам и близок им обоим.

— Ну, а теперь минуточек двести вздремнуть.

Три часа до подъема простирались заманчиво-долгие, как ночь. Постельное белье встречало приятным холодком. Есть же на свете люди, не испытавшие счастья залечь вот так, на целых три часа! Вот она где прорезалась, теория относительности.

Мысли уже блаженно сливались. Вадим успел только спросить себя: почему не сказал Корнеичу о своей вариации касательно музыканта? Раздумал? Вадим проверил. Нет, идейка та цела, живет, гнездо свила. Просто он поопасился спугнуть — сглазить версию, крепнущую в целом. План его приемлем только в том случае, если троица или хотя бы двое из нее станут прицельно подозреваемыми.

Утром они поднялись на диво свежие, словно бы проспали ночь. Корнеев брился первый. Жужжа электробритвой и подпирая щеку языком, он поглядывал на стоймя приставленную к зеркалу бумажку с набросанным вчера планом мероприятий. Была у него такая привычка. Он вычитал где-то, что при изучении иностранного языка слова лучше запоминаются, если их крупно записывать на карточках, а потом расставлять карточки в самых неожиданных местах и снова, и снова прочитывать.

Насчет иностранного языка положение оставалось неясным, но касаемо непосредственной работы Корнеев утверждал, что зрительное восприятие записи помогает ему сосредоточиться.

Что до Вадима, то все, связанное с изучением иностранного языка — в студенческой судьбе ему достался немецкий, — вызывало в нем неловкие воспоминания. Он до сих пор кровно ненавидел этот язык. Нелюбовь ни в малейшей мере не была связана с военными событиями.

Но что в самом деле за язык! Читаешь длинную фразу: я сел на велосипед, я поехал к моей бабушке, я ел у нее сыр.

А потом в конце обнаруживается «нихт», и в результате — я не сел на велосипед, я не поехал к бабушке, я не ел у нее сыра.

Однажды, в первые годы знакомства, когда дружба их только завязывалась, Вадим в случайном разговоре изложил Корнееву свои соображения насчет немецкого. Но Корнеев в отдельных случаях мыслил как-то однозначно. Он поинтересовался, не достиг ли Лобачев больших успехов в английском или, скажем, французском? А еще бы лучше — в итальянском. Беккариа, Ломброзо как завлекательно почитать в оригинале!

Оказалось, Лобачев не достиг.

Зато обстоятельства, сопутствовавшие сдаче экзамена по иностранному языку студентом юрфака Лобачевым, Корнееву пришлись весьма по душе и в известной доле способствовали укреплению их взаимопонимания.

Уж какими правдами-неправдами был сдан злосчастный экзамен, об этом история Московского государственного университета умалчивает. Но перед сдачей в волнении пребывал не только Лобачев, по остальным предметам за все годы учения имевший только пятерки, Беспокоились товарищи, и руководство факультета, и даже ждал результата Бабаян, потому что хотел взять в отдел хорошо показавшего себя на практике, приглянувшегося ему студента.

В присутствии однокашников студент Лобачев положил зарок: если сдаст немецкий…

Экзамен был сдан. И вот в четыре часа пополудни из дверей юрфака МГУ, что на улице Герцена, несколько наискосок от здания УВД, вышла и двинулась вниз к Манежу небольшая (дабы не привлекать излишнего внимания) группа молодых людей. Двое тихонько пощипывали гитарные струны, а Лобачев, босиком, пританцовывая, возглавлял шествие.

День был ярко-солнечный, ни разу в том году не был Вадим на пляже, и собственные голые ноги казались ему омерзительно бледными, как у покойника. Ну и вообще под людскими взглядами он чувствовал себя не вполне вольготно, однако слово дано, что делать.

Как раз напротив УВД у перекрестка его поманил пальцем постовой. Товарищи остались на тротуаре. Вадим подошел. Постовой потянул носом, присмотрелся, Все в порядке.

— Вам сколько лет? — спросил.

— Двадцать семь.

— Не поздненько ли взыграли?

Вадим рассказал все как есть.

— И далеко вам еще танцевать?

— До метро.

Постовой молча повернулся спиной к Вадиму. Процессия в темпе благополучно добралась до здания Библиотеки имени Ленина, где Вадим обулся. У метро их мог встретить не столь прогрессивно настроенный милиционер.

Историю эту Вадим рассказал Корнееву от скуки, на каком-то бестолковом ночном дежурстве, когда и происшествий особых не было, и спать не пришлось. То хулиганов привели, то спекулянтку из туалета Казанского вокзала. Спекулянтка, баба неопрятная, скандальная, кричала, что ее в Поварове чуть не изнасиловали и обокрали. Пришлось ехать с ней в Поварово, шалман искать. В общем, дуриком проходила ночь.

Корнеича более всего потрясла реакция постового.

— Неужели ты не нашел потом, не поблагодарил? — мечтательно и с упреком спрашивал он.

— Думал, Миша, думал, да стыдно показалось. Наоборот, долго побаивался, не узнал бы он меня. Ну да где ж ему в лоб влетит узнать под офицерскими погонами.

К удивлению Вадима, Корнеев нашел в смешной истории с экзаменом не смешное. Во всяком случае, он едва ли не с сожалением высказался, что теперешний студент, если который отличник и активный и все такое прочее, подобной клятвы не даст, а даст — так не выполнит.

— Такое ли они теперь вытворяют… — удивился Вадим.

— Не такого сколько хочешь, а такого не сделают…

Вадим всерьез обеспокоился его странным сочувствием к случаю из молодости.

— Ты смотри, Михаил Сергеич, не брякни кому-нибудь! До полковника Белова дойдет, он и с давностью не посчитается, возведет в квадрат…

Был в управлении один полковник, по должности незначительный, по характеру тяжкий, чьего выхода на пенсию дружно дожидались все пять этажей.

— Насчет гитариста-музыканта я своим ребятам поручу, — сказал Корнеев, кончив бритье и освобождая штепсель для Вадима. — Прочитал вот и вспомнил пляску твою про Герцена. Никита черта с два бы пошел. Нету в них романтики.

— Хороша романтика! А ты знаешь, я тогда похож был на Никиту. Сохранилась карточка где-то. Найду — покажу.

Молодой и еще раньше, юный, он в самом деле был похож на брата. Только Вадим всегда выглядел старше своих лет. Для их семьи те годы выдались трудные, ответственности на старшем было больше.