Римма Коваленко - Конвейер

— Хоть разорвись с вами, — ответила Татьяна Сергеевна Зое. — Всюду я да я. Почему бы кому другому к следователю не сходить? Давай Марину пошлем, она его товарищ по работе и выглядит внушительно.

— Марина в нем разочаровалась. — Зоя покачала головой. — Так и сказала: я думала, он с внутренним миром, а оказывается, просто уголовный тип.

Все у них легко: один киоск ограбил, другая, видите ли, разочаровалась. А какой он уголовный? Дитя в нем живет несчастное, у которого в детстве значков этих, будь они неладны, не было.

— Значит, воруй, тяни, что плохо лежит? — уколола Татьяна Сергеевна.

— Да не воровал он. Тебе ж говорят: ограбил. Киоск больше года стоял брошенный, забыли о нем и о тех значках. — Зоя считала грабеж чем-то меньшим воровства. — Тот, кто бросил их там, честный, а Солома, получилось, грабитель. Сходи, Татьяна, к следователю.

— А если Соню Климову послать?

— Не пойдет твоя Климова.

— Как это не пойдет? — Татьяна Сергеевна удивилась: Зоя не просто отмахнулась от Сони Климовой, убеждена была, что та не пойдет. — Пойдет как миленькая. К тому же Соня может сказать веско, доказательно. Соню к следователю и пошлем.

Она дождалась Соню после смены у входа в скверик, который пересекали в этот час те, кто торопился за детьми в детский сад. Скверик был круглый, с фонтаном посреди, с низкими голубыми скамейками. После завтрака сюда приводили парами ребятню из детского сада, иногда приводили и к концу рабочей смены, тогда родители прямо у фонтана разбирали детей, вели домой. Сегодня в сквере детей не было, и они с Соней не спеша шли по желтым дорожкам, чувствуя, что разговор, как прежде, сегодня не клеится. Стал накрапывать дождик, и Соня сказала, что всегда, когда не возьмешь зонт, дождь не заставит себя ждать. И тут же дождь припустил, и они свернули к старой липе, чтобы переждать его. А по асфальту, огибая фонтан, с визгом и смехом, прикрывая головы газетами и портфелями, бежали родители, и, если бы не Татьяна Сергеевна, Соня тоже бежала бы вместе с ними.

— Соня, я хотела попросить тебя об одном деле… Ты, наверное, знаешь, что произошло с Володей Соломиным. Надо тебе сходить к нему домой. А потом договориться со следователем и встретиться с ним.

— После работы? А Прошку куда?

— К родителям отведи. Надю Верстовскую или Марину попроси посидеть с ним.

Соня задумалась, и это молчание резануло Татьяну Сергеевну: вот, оказывается, какую я тебе непосильную задачу задала.

— Вы мне расскажите, Татьяна Сергеевна, что натворил Солома?

— А зачем? Не хочется тебе идти к следователю? Сама пойду.

Не будь дождя, шагнула бы сейчас Татьяна Сергеевна из-под дерева и пошла бы без оглядки. Да пропадите вы все пропадом, чтобы я вот так душу над каждым рвала, в сознание вас приводила. Живите как хотите: значки воруйте, блоки у стенок выстраивайте, детей своих выращивайте, прикрывайтесь ими от жизненных сквозняков.

— Я знаю, почему вы на меня обижены, Татьяна Сергеевна, — сказала Соня. — Ничего не рассказываю о Багдасаряне. Весь цех шушукается, умирает от любопытства. А мне вам сказать нечего. Не люблю я его.

— Ты никого не любишь.

— Прошку люблю. Вас люблю. Вы потому и не видите от меня благодарности, что я вас люблю. Благодарный человек отблагодарил за все хорошее и свободен. А я завишу от вас. Я потому и молчу, что боюсь вашего осуждения и гнева, отодвигаю их от себя.

Дождь прошел, а они стояли под деревом, ежились под тяжелыми, холодными каплями, которым конца не было, и не понимали, что надо сделать несколько шагов в сторону, что это уже не дождь, а вода, стекающая с листьев. Соня впервые рассказывала Татьяне Сергеевне о Юре, о его матери, о том, как встретились они недавно. Татьяна Сергеевна слушала не перебивая, только когда услышала, что Юры нет в живых, схватилась за сердце.

— Что же случилось? Болел или несчастный случай?

— Не знаю. Она хотела убить моего сына, а убила своего.

— Со-ня! — Татьяна Сергеевна крикнула и увидела, как повернула в испуге к ним голову женщина возле фонтана, увидела, что дождь прошел, взяла Соню за руку и вышла с ней из-под дерева. — Разыщи эту женщину, — сказала она, и голос ее звучал по-служебному строго. — Не калечь себя и ребенка, и меня тоже. Потом поймешь, зачем это надо, а сейчас найди мать Юры и скажи, что это ее родной внук. И помощь прими от нее, и слово доброе найди.

— Не могу.

— Тогда я разыщу ее. Скажу, что это я взяла на себя ее тяжесть, привезла ее внука из роддома к себе, и никаких претензий у меня к ней нету. Она так несчастна, что вся твоя жестокость, Соня, только против тебя самой. Не дай бог, что случится с твоим Прохором, ты вспомнишь ее и поймешь.

— Это бесчеловечно. Как вы можете?

— А как ты можешь?! Знаешь, что такое не бояться бога? Это не бояться расплаты, не бояться, что чужая боль может стать твоей.

Татьяна Сергеевна привыкла дружить с молодыми, привыкла поучать, но как обучишь словами молодое ожесточившееся сердце? Береги неопытного водителя, береги нахала и сам берегись. А ее кто побережет? Наталья? Та сама себя охраняет. Лаврик? Тот берег, берег, да, видно, устал. А Соня, выходит, сына бережет. Легко живет. Мать-одиночка, тяжелая доля, а на самом деле самая легкая: что ни сделала, во всем перед собой права, а если что и не так, сын — оправдание.

— Татьяна Сергеевна! — кто-то звал ее с противоположной стороны улицы. Шурик Бородин орал во все горло и махал рукой, чтобы остановилась, подождала его.

Перебежал улицу, не отдышавшись, выкрикнул:

— Татьяна Сергеевна, хочу вам подарок сделать. Хочу вас слегка приодеть. Матери мало, а вы, в случае чего, ушьете — и будет порядок. — Он протянул ей сверток.

— Что это?

— Платье. Импорт. Фирма.

— Может, температуру померяем?

— Татьяна Сергеевна, ну почему людей заедают условности? Почему я, высокооплачиваемый рабочий, не могу подарить своему мастеру платье?

— Потому, что оно уже дареное. Матери твоей не годится, мне — тоже. Кого следующего облагодетельствуешь?

— Верстовскую.

— Может лучше Лиле пошлешь?

— Нет! — Пурин помрачнел, насупил брови. — Там все, там отрублено. Татьяна Сергеевна, вы только посмотрите на это платье.

Шурика не заедали условности — развернул сверток, умопомрачительное, из плотного шелкового трикотажа платье повисло в его руке: цвет темно-оранжевый, с тремя большими прозрачными пуговицами, с длинным рукавом. Сразу возле платья остановились женщины, одна схватила за этикетку, прочитала цену и потянула к себе.

— Я беру. Парень, я первая подошла, сколько сверху?

И в эту минуту Татьяна Сергеевна поняла, что без этого платья ничего хорошего в ее жизни уже не будет.

— Товарищи, — сказала она, — откуда вы взялись? Человек купил платье своей матери, а вы тут как тут. Заверни платье, Шурик, спрячь его, а то вон милиционер на нас посматривает.