Гавриил Колесников - Поклонитесь колымскому солнцу

Мы рады были, что нашелся хозяин нашей беглянки. На всякий случай мы протерли ланку карболкой. Омрувье увел ее на свое стойбище.

И как-то всем нам — и мне, и Попову, и остальным разведчикам, и, кажется, больше всех тихому Мухомору — стало грустно.

Попов мастерил самые причудливые рыболовные снасти. На заре пашей колымской одиссеи, когда кета и горбуша косяками продирались на нерест к верховьям мелких речушек, он поддевал крупных рыбин каким-то подобием трезубца. Мы с удовольствием ели свежую рыбу, не уставая Подтрунивать над рыбаком:

— Ты у нас прямо как морской бог Нептун — с трезубцем! Только бороды не хватает. Отпускай для верности.

Попов не обижался.

— Бог не бог, а дай вам в руки этот инструмент — так с вами голодным насидишься. Тут ведь тоже сноровка нужна.

Это верно. Рыболовные снасти Попова требовали спортивного мастерства и даже лихости.

Однажды он сплел небольшую сетку, укрепил ее на обруче из гибкого лозняка и подвесил к недлинному черенку от подгребной лопаты. С помощью этой сетки ему удавалось довольно успешно ловить небольших хариусов, которых в проточных озерцах, невдалеке от нашего стана развелось, по его свидетельству, видимо-невидимо. Меру эту следует принимать во Внимание с учетом того, что ее определял сам рыболов.

Решил и я попытать рыбацкого счастья. Взял у Попова сетку на палке и отправился на рыбалку. Ох и поиздевался же надо мной Попов! Вернулся я, разумеется, ни с чем. Стайки хариусов оказались стремительными, как серебряные молнии. Они исчезали, не дожидаясь, пока их накроет даже тень от сетки. Такая досада меня разбирала, что я не замечал своеобычной красоты этого уголка колымского края. Плоскую ложбину по возвышенности обрамляли густые заросли кустов березы. А по дну ложбины шла длинная цепочка неглубоких и совершенно прозрачных озерцов. Некрутым каскадом они вливались узкими протоками одно в другое, а где-то далеко всю эту цепочку неутомимо подкреплял ключ. Скорее всего он вытаивал из мерзлоты видневшейся вдали сопки.

— Не понимаю, Попов, как ты умудряешься ловить этих хариусов? — опрашивал я не в силах скрыть досаду на свою неудачу. Попов довольно подмигивал: — Петушиное слово знаю. И ты попробуй, может, поймаешь.

Конечно, опыт был повторен. Уныло брел я от озерца к озерцу. На плече сетка. В прозрачной воде поминутно мелькают стайки хариусов, дразнят, но как их взять моей сеткой, я не представляю. Видно, Попов действительно знал петушиное слово. Рыбки пугливы, стремительны, и невозможно было уловить момент, чтобы накрыть их сеткой. Пробовал класть ее на дно и ждать, когда хариусы сами себя подставят рыболову. Но такого ни разу не случилось. Цедил чистую воду: такие ловкие бестии, не желали плавать в кедровом масле на горячей сковородке.

Не утешало меня, что не один я зарился на неуловимых хариусов. Над озерками кружил и кружил колымский ворон. Сверху его внимательному глазу рыбное сборище казалось, наверное, еще более соблазнительным. Но ворон не умел, как чайка, пикировать на воду. А я не умел, как Попов, ловить хариусов.

Мне оставалось только помахать ворону сеткой, высоко подняв ее над головой на всю длину палки, и громко посочувствовать:

— Понимаю, друг, видит око, да зуб неймет. Сам в таком положении.

Но судьба все-таки вознаградила меня за старания. Я набрел на небольшое озерцо. Оно было непроточным и кишмя кишело рыбками, попавшими в западню. Невысокая перемычка не позволяла хариусам выбраться из плена. На этом озерце их можно было черпать сеткой, как из ухи ложкой.

В душе вспыхнул спортивный азарт. Снял для верности легкую телогрейку, замахнулся снастью, рыбы в ужасе заметались под ее зловещей тенью, и у меня опустились руки. Ну принесу я Попову котелок рыбы, расскажу, как «черпал» ее из рыбьей ловушки. Старик насупится, помрачнеет, а потом горько вздохнет и скажет:

— Эдак-то рыбачить и дурак может. В беде рыба — ее не ловить, а вызволять надо.

Я отвязал от сетки папку и разгреб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, стали выбираться из плена. Чуть в стороне, под кустом березы, я привязал сетку к палке (сдать ее Попову полагалось в исправности) и не заметил, как у моей протоки очутился большой и неправдоподобно черный ворон. Он надежно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавой, стремительно клюнул воду. В клюве у него затрепетала рыбка. Ворон придавил ее лапой… Я вскочил, «чтобы спугнуть разбойника. Не для того рыбешки освобождались из плена, чтобы отдать себя на растерзание ворону.

Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее. Птица часами вела разведку с воздуха и безошибочно выбирала момент и место удара. И вот теперь без промаха достигла цели. А цель у нее простая: прокормиться! Это — жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой…

Снова сел я у куста березы, стал с интересом наблюдать за черным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки еще одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал ее, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, легко улетел.

Домой я вернулся без рыбы, но Попов «линию моего поведения» одобрил:

— Ну и правильно сделал. А ворону тоже надо жить, как и нам с тобой.

«Узкая долина, сдавленная горами».

Не правда ли, сколько раз мы читали эту фразу! Почти для всех она превратилась в ничего не выражающий штамп. Эту «узкую долину, сдавленную горами» я нашел в своем путевом дневнике, и мне стало обидно, что так бедно и скучно отметил я час, сохранившийся в памяти на всю жизнь.

Эта долина была похожа на широкую бутылку с длинным узким горлом. И но мере того как мы продвигались по ее горлу, все выше становилось небо, все реже стояли лиственницы, все сильнее сначала дул, а потом больно бил в спину холодный ветер: выбрось в сторону ладонь — и возникнет ощущение тяжести, будто гирьку на руку положили.

— Проклятая труба! — ругался Попов.

Не в силах противостоять напору ветра, старик почти бежал, как и все мы, по каменистой тропе, с которой воздушный поток смея все живое: ни травинки не осталось под ногами.

И только отдельные деревья устояли. Сразу мы их не замечали даже. Заплечные мешки давили на спину, неровная каменистая дорога заставляла смотреть под ноги, а не в небо… Между тем в проклятой трубе эти одинокие деревья были воистину замечательны. Невысокие, они цепко стояли на земле на своих искривленных ногах. Молодые побеги с вершин вымерзли, и создавалось такое впечатление, будто неведомый садовник подстриг их под гребенку. Но самое удивительное в этих лиственницах — их хвойная крона: сучья и ветви с наветренной стороны начисто срезаны, и остальная часть «подстриженной» кроны как бы бежит за ветром, полощется истрепанным, но гордым зеленым флагом.