Мария Глушко - Год активного солнца

— Сварить сосиски? — спросил он и пострелял подтяжками. Совсем, как прежде. Как будто за этот год ничего не произошло.

— Саша, я все сказала Игнату.

Он посмотрел на нее.

— Что сказала?

— Про нас. Он может нам помочь.

— Чем он может помочь? — невесело спросил Александр Степанович. Сел рядом с ней, свесив руки. Поредевшие волосы неровными косицами упали на лоб.

— Согласись, жить и дальше в таком ложном положении мы не можем…

Она подождала, не скажет ли он чего-нибудь. Но он молчал.

— Игнат поможет нам разменять квартиру… Если, конечно, ты не захочешь уйти к той женщине.

— Какой женщине?

Кира Сергеевна испугалась, что сейчас он скажет: «Никакой женщины нет, я пошутил тогда». И будет врать, врать…

— Никакой женщины нет.

Она прямо задохнулась от возмущения.

— То есть… Это была шутка?

— Просто мы расстались. Еще зимой.

Она сидела, оглушенная тем, что услышала. «Расстались»— как все легко и просто. Как будто ничего не было. А мои страшные бессонные ночи, одинокие дни и вся сломанная жизнь — куда все это денешь? Все — не в счет?

«Просто расстались».

— Напрасно, — сказала она.

Он прижал ко рту кулаки, подышал в них. Как будто хотел согреть.

— Я всегда любил только тебя, Кириллица. Меня мучило, что я не нужен тебе, но все равно я любил одну тебя.

Она видела его заросшую шею, мягкое, опущенное книзу лицо.

— Зачем ты мне говоришь это?

— Чтобы объяснить, почему мы расстались. Хотя я знаю, ты никогда не простишь.

Он посмотрел на нее, и Кира Сергеевна увидела, какие у него старые, больные глаза. Но это не тронуло ее. Как он не понимает, что ничего изменить нельзя. Прощу я или нет — этим не вычеркнешь из жизни ни дня, ни часа. Каждая минута пережитого будет с нами — до конца дней.

— Напрасно, — повторила она. И встала.

Накинула теплый платок, вышла на балкон.

Дождя уже не было, густо пахло землей и мокрым деревом. Бледный серп лупы повис над тополем — казалось, в черном небе есть прорезь и луна выходит оттуда тонким острым краем.

В темноте на низких веревках болели его сорочки. Кира Сергеевна смотрела на них и думала: если б можно было вернуть назад, в свое начало этот год!.. Но надо ли? Он все равно пришел бы — раньше или позже. К каждому он приходит, такой вот безжалостный и мудрый год. Ко мне пришел поздно, и изменить ничего нельзя, можно только понять.

Она подумала о муже, представила, как сидит он там, уронив руки, и ждет. Он не вернулся ко мне, он просто остался. Но все равно — не брошу же я его. Не смогу. Мы оба будем стареть, доживать оставшиеся годы. Когда-нибудь все отболит и станет прошлым.

Она чувствовала, как поднимается в ней что-то большое, теплое, хотелось тихо и сладко плакать, просить у всех прощения и самой всех прощать.

Гасли окна в домах, а завтра засветятся снова. Надо делать все, чтобы засветились. Вспомнила, как Олейниченко сегодня сказал: «Человек рождается, город принимает его, умирает — город провожает его в последний путь, а между рождением и смертью умещается целая жизнь».

Выходит, и я помогаю людям прожить эту жизнь. Совсем не новая мысль почему-то взволновала Киру Сергеевну, как будто она все вдруг увидела издалека, из будущего — себя, залитый огнями город и свой сегодняшний дом с потухшими окнами. В доме должны гореть огни, звучать детские голоса, уставшие от работы люди должны возвращаться домой, и огни в окнах — как маяки для них. У каждого должен быть свой огонек.

Все приходит и уходит. Уйдем и мы. Останется на земле только то, что мы смогли и успели сделать для людей.

Она подумала, что надо возвращаться в комнату. И надо сказать какие-то самые первые слова. Старалась найти их. Она и не предполагала, как трудно найти простые слова, которые ничего не значат.

Может, войти и сказать: «Дождь кончился, наверно, завтра выглянет солнце».

Это будут самые простые слова. Но и в них упрятан второй смысл. В них — надежда.

Симферополь, 1978