Леонид Леонов - Соть

– Спать, спать, тараканы! – сказал он тихо, а сердце еще билось от подъема.

Дождавшись ухода детей, он свернул на дорогу и вошел в поселок. Всюду рос папоротник, так как вчера еще тут был лес. Под ногами хрустела щепа, из которой только что начали вылупливаться свежие, с толевыми крышами, бараки. В третьем налево тускло горел огонь; мелькнуло желание – войти, присесть на жесткую койку, устланную лоскутным одеялом, слушать затаенные раздумья этих вчерашних земледельцев и хоть на полчаса заглушить в себе одинокую тоску и другую потребность, в которой не сознался бы и сам себе. «Подумают, с ревизией на ночь глядя притащился!» В окнах у Потемкина было темно. «Наверно, спит, пускай отоспится за весь год!» Ничто на протяжении полуверсты не остановило его. Верхнее, угловое окно двухэтажного дома, где помещалась химическая лаборатория, зеленовато светилось. Не замедляя шага, он круто повернул к крыльцу и с иронической усмешкой на самого себя стал подниматься по лестнице.

Она скрипела, точно втаскивали вверх неуклюжую какую-то мебель; и опять билось сердце, но теперь это было совсем не то. Дверь он распахнул сразу, не стучась, как бы намереваясь застать кого-то врасплох. И правда, у Сузанны сидел Бураго; обхватив колено руками, он пристально глядел на нее, склоненную над микроскопом. Зеленый колпак лампы наполнял комнату приятными глазу сумерками. Молча поздоровавшись, Увадьев со странным облегченьем присел на подоконник; именно неудача его посещения, которому он придавал непонятную значительность, и радовала его.

– Так, очень гут, – сказал Бураго, и Увадьев догадался не сразу, что речь идет о сотинской воде. – Как кислород?

– Здесь – пять запятая семь, – на память ответила Сузанна.

Бураго лениво сунул себе в рот папиросу.

– Значит, рыбки тоскуют?.. от предчувствия, что ли?

– Не знаю… но на стрежне десять с небольшой дробью миллиграммов на литр. – Она мельком оглянулась на Увадьева, который никогда не приходил без дела, да и вообще мало имел отношения к ее работе. – Есть гуминовые вещества…

– Это ничего, это болотца за Пыслой, мы их прикроем! – Взяв со стола склянку с оранжевой жидкостью, он одним глазком посмотрел ее на просвет. – Иван Абрамыч, Потемкин-то серьезно кранкен, а? – Он знал, что Увадьев в секрете от всех изучает немецкий язык. – Лейкемия… а вы знаете, что это… – Он не договорил. – У вас никогда не будет лейкемии, да. Быть вам начальником Сотьстроя, помяните мое слово. Что это? – спросил он, ставя склянку на стол.

– Это?.. Просто спирт метиловый, – сказала Сузанна и стала сменять объектив.

– Жителей на кубический сантиметр много? – продолжал допрашивать Бураго.

Она покрутила кремальерку и привстала из-за стола:

– Хотите взглянуть?

Инженер громоздко поднялся со стула и всей тушей наклонился над микроскопом. Увадьев все еще видел мелочи, ненужные ему: волосатые ноздри Бураго раскрылись, он что-то нюхал, этот умный и сильный человек, а глядел куда-то мимо окуляра, в розовую ладонь Сузанны, кинутую на столе. Вдруг, ощутив неловкость минутного промедления, он нехотя отвалился на свое место.

– Да, житель суетится не меньше нас с вами, Иван Абрамыч, – сказал он, сипло дыша. – А у вас цвет лица хуже стал, товарищ Сузанна.

– …устаю! – Она что-то записала на разграфленной полоске бумаги. – Днем приходится ездить за пробами, а ночью работать…

– Я сейчас в овраге, под кустом, видел Буланина… с девицей, – совершенно неожиданно произнес Увадьев, и Сузанна посмотрела на него с вопросительным и испуганным вниманьем: это походило одинаково и на грубость, и на преднамеренный намек.

– Что ж, монаху любовь в диковину. – Бураго пожевал мундштук папиросы, щурясь от дыма. – Хм, Виссарион? Это смешно, да. Вот тоже, вчера наш иностранец притащил мне клопа в спичечной коробке… распух весь, бедняга, от негодования. «Что это? – кричит. – Это меня кусает…» Я очень серьезно ему: это, говорю, взрослый русский клоп, человекососущий… по-латыни называется цимекс лектулария. Хорошо, я им отдам выговор в приказе по строительству…

И вдруг Увадьев, не отводя глаз, острым голосом спросил инженера:

– Кстати, Бураго, вы женаты?

Сузанна с нетерпением оглянулась на него, совершавшего вторую и, наверно, предумышленную оплошность. «Почему вам интересно именно это, Увадьев? Мы не звали вас, но ведь и не гоним…» – хотелось ей сказать.

Бураго предупредил ее вопрос:

– Так же, как и вы, Увадьев, как и вы! – В безразличную улыбку он переключил все раздражение, уже засквозившее в голосе. – Кстати, Иван Абрамыч, выпишите пузырьков сорок клопину… для сохранения международных отношений. Это уж по вашей отрасли, всякая там дипломатия.

Увадьев перемолчал издевку; в конце концов он сам полез в эту несостоявшуюся драку. Чутье подсказывало ему, что здесь он мешает более, чем во всяком другом месте, и все-таки продолжал сидеть с тусклым канцелярским каким-то лицом. Для этой, в сущности, женщины он бросил жену и вот полгода ходит бараном вкруг заколдованного слова, которое и в мыслях страшится произнести: нежностей он бежал пуще пошлости, этот нелюдимый солдат и предок. В усиленной перегрузке себя работой думал он найти исцеление, а какая-то неутоленная частица его существа все жаловалась и скулила, как увертливая шелудивая собачонка, которой хочется засыпать глаза песком… Он имел странную способность к воображаемым разговорам; она-то и давала ему право на природную молчаливость. Исход ему представлялся так, зажмурясь и со сжатыми кулаками он произносит наконец это неминуемое слово. «Не то, Увадьев, вы путаете, – насмешливо говорит Сузанна, и он знает, что она права. – Я для вас только ступенька лестницы, по которой вы идете все вверх и вверх. Вам нужно вернуться к жене…» – «Я все равно перешагну тебя!» В душевной дрожи, точно все слушали этот не родившийся никогда крик, он воровски протянул руку и взял папиросу из раскрытого портсигара Бураго. Кажется, никто не заметил его движенья, и тогда еще осторожней он украл со стола и спички; крал он, разумеется, у самого себя. Вслед за тем устыдясь минутной слабости, он раздавил папиросу в кулаке и, не прощаясь, пошел вон.

– Что-то в сон ударило. Привык рано ложиться! – откровенно зевнул он на деланно спокойный вопрос Сузанны; спичечная коробка все еще похрустывала у него в кулаке. – А клопину я вам достану.

Спать ему не хотелось, путь его был к берегу. Раздевшись под кустом, он почти свалился в реку. Нагретая за день вода совсем не охлаждала; ему пришлось долго нырять во всех направлениях, прежде чем напал на холодную родниковую струю. Она обжигала раздрябшее от зноя тело и возвращала ему волю. «Эко бревно кувыркается!» – усмехнулся он на самого себя. Фыркая и отряхиваясь, он вылез на берег час спустя; мир снова приобрел утерянную было простоту, необходимую для существования в нем. Попрыгивая, чтобы вытрясти воду из ушей, он легонько постучал себя в грудь. «Эге, звучит, как колокол, – с удовольствием отметил он. – Нет, еще не отстает моя кожа от костей…» С воды поднялась вспуганная чайка. Опять мимо избяных ям старой Макарихи он выбрался наверх; спать совсем расхотелось, и оттого, что одиночество тяготило, а первой постройкой, какая встретилась, был клуб, он вошел туда.