Леонид Леонов - Соть

– У меня на Урале – давно – двадцать тысяч унесло. Лучше лес, чем люди, – начал заикаться Ренне.

– Что до меня, я за! – грубо прервал его Бураго. – Ступай, Горешин, я позвоню туда по телефону. Я уважаю вас, товарищи.

Заседание продолжалось и после ухода рабочкомцев; говорили все о том же, о бесновании стихий, а Потемкин уже теребил какую-то вчетверо сложенную бумагу.

– Нас пугают, конечно, не убытки, – заговорил он тихо, не глядя никому в глаза, – а именно возможность приостановки работ… если это случится. Кстати, час назад я получил бумагу, товарищи… тут что-то не так, надо драться. На, сам прочти! – И передал бумагу Увадьеву.

Тот начал читать вслух и неожиданно смолк на полуслове.

– Чего же драться, не от хозяина работаем! Собирались хлеба вывезти двести восемьдесят миллионов, а вывезли тридцать… дело ясное! – Он еще не знал, что сотинское ненастье происходило одновременно по всей стране: стихии действовали как по сговору. Все вопросительно уставились на Увадьева, и тогда он четко, точно приговор, дочитал ее до конца. – Понятно?

С предельной краткостью в бумаге предписывалось свернуть ряд работ и отнести их на вторую очередь, а кроме того, еще в текущем месяце сократить до тысячи строителей. Неизвестно, было ли это сокращением общего плана строительства; можно было лишь догадываться, что случился какой-то непредвиденный просчет, и за счет Сотьстроя предполагалось вести в прежнем темпе более крупные строительства, остановка которых грозила уже политическими осложнениями. По-видимому, высшая инстанция не запрещала Сотьстроя только ввиду уже произведенных расходов. По новой смете до конца хозяйственного года строительству предоставлялось всего восемьсот тысяч – цифра, обозначавшая провал Потемкину, который, имея обещание на восемь, размахнулся на двенадцать миллионов. Бураго иронически кривил рот, пуская кольца дыма в самое лицо Потемкина, неторопливо складывавшего бумагу. Он сложил ее вдвое, вчетверо, ввосьмеро, стремясь к какой-то последней, уже неделимой дроби… Обсуждение пошло по линии возможного сокращения расходов, и тут Фаворов высказался за добровольное уменьшение ставок техническому персоналу. Нужна была фаворовская неопытность и сугубая тревожность часа, чтобы предложить именно такой выход. Оплата всего персонала не превышала трех процентов от всех затрат, а при шести израсходованных миллионах это дало бы максимум двадцать пять тысяч рублей. Кроме того, этим нарушались индивидуальные договоры, и Ренне, иронически возражая против этой меры, указывал, что это в несоизмеримой степени понизило бы рвение к работе. Увадьев засмеялся плоским, удлинившимся ртом и откровенно подмигнул Бураго; тогда-то Ренне и взорвался:

– Не нравится – смеетесь? Уверены – купили меня крепко – не верите – поставлены глядеть за нами! Вы платите мне всемеро – чем сам – про вас песни сложат – да… а я спец – наемный солдат – швейцарец из папской гвардии – не за что уважать – а тут есть моя кровь – нервы – моих дедов!

– Не надо нервничать, – примирительно и с пятнами на щеках вступился Потемкин. – Мы рады всякой честной силе, которая идет с нами… но, сами знаете, люди вашего класса…

Увадьев сердито расчерчивал ногтем выгнутую свою ладонь.

– Нет, зачем же! Ты требуешь, и мы даем. Нам нужно знание, оно стоит дорого: мы платим. Мы ж богачи, мы постановили истратить четыреста семьдесят пять миллионов на одно бумажное строительство. Что ж, пускай он просит у меня дачу в Ницце, автомобиль в Париже, красавицу в Сан-Франциско. Мы нищие, но мы можем! – Он едва нашел силы согнуть свою каталептически выпрямленную ладонь. – Нет, уже лучше получай, гражданин, свои тыщи!..

Лицо Ренне налилось темной краской; он собирался сделать возражение, ответ человека, у которого выбита из рук винтовка; вдруг он заметил чуть презрительную усмешку Бураго и догадался, что тот стыдится его.

– А вы смеетесь – весело – мы только суперфосфат для них – коровы, пока не добыт научный синтез молока. Вы… – и казалось, самые зубы прыгали в лице Ренне.

– Ну, я-то не суперфосфат… – строго начал Бураго, но тут зазвонил телефон, и оттого, что аппарат ближе всего стоял к нему, он прежде остальных схватился за трубку. Свободная его рука порывисто щипала шнур, как бы стремясь разъять его на волокна.

– Что-о?.. какие дверные ручки? – закричал он в трубку. – Что-о? к черту, не мешайте говорить, товарищ! Да… слушаю, – и почти тотчас же бросил трубку. – Господа, – сообщил он, волнуясь, – порвался средний вынос… убило человека. Надо быстрей, быстрей… Иван Абрамыч, ведите переговоры с волсоветом, с утра мобилизовать население. Да, к вечеру завтра его придется ловить… – Он не пояснил, кого ловить – беглый лес или население, а Фаворов с тоской подумал, что и то и другое. – Филипп Александрыч, вы отправитесь с бригадой на воду. Прожектор пустить… Фаворов, вы со мною.

– Это глупо – сейчас на воду, – поморщился Ренне, подымаясь.

– А я тебя под суд! – гаркнул Бураго, и лицо его багровыми пятнами стало подмокать изнутри. – Почему порвался вынос?..

– Отечественное рукоделье, – пожал тот плечами, уходя.

Шлепая калошами, он спускался по лестнице пятью ступеньками раньше Бураго.

– Отчего у вас всегда калоши спадают? – раздраженно спросил главный инженер.

Тот обернулся; лица его не было видно впотьмах.

– Мои калоши – вредно социализму? – чужим голосом огрызнулся он.

– Я требую, чтоб машина хорошо – ваша плохо, – заражаясь его манерой говорить, крикнул Бураго. – Когда калоши спадают – плохо. Бумажки, бумажки набейте, в носок, бумажки туда…

Ренне не ответил и вдруг, старчески разметая воздух руками, побежал по размякшей поляне поселка.

…дослушав этот неслучайный разговор, Потемкин стащил одежду с гвоздя и стал одеваться. Во что бы то ни стало ему следовало присутствовать там, где решалась теперь удача Сотьстроя; он чувствовал себя трубочкой того универсального клея, который выдуман, чтобы соединить самые разнородные предметы. Прежде всего надо было преодолеть брюки, и даже это оказалось не под силу; со злостью и укором он глядел на тощие свои с редким пушком ноги, и ему становилось обидно: он ущипнул один волосок и выдернул его, но и боль была приглушенная, чужая. Тошная слабость подвалила к ребрам, а дверь стала клониться направо, по часовой стрелке. Тогда с безразличным лицом он повалился на подушки и закрылся с головой одеялом. Крепче всякого сторожа преграждали ему выход отсюда брюки, грозно распластанные на полу.

Несся ветер и спотыкался, и пищал в детскую дуду, и снова мчался по долине. Непрерывной очередью, подобные убойному скоту, в небе тащились облака. Похолодало, ветер озноблял, но все были в поту – и те, которые бежали к реке вдоль колючей изгороди строительства, и те, которые, достигнув реки, бродили по берегу добровольными и бессильными сторожами. Говорили почему-то шепотом, и всякий с тревогой посматривал на неспокойную луну, удушаемую облаками. Для сокращения пути Бураго пошел через территорию строительства, куда не пропускали никого в этот тревожный час; Фаворов, которого тот прихватил с собой на всякий случай, впервые наблюдал такое необыкновенное затишье. Было очень пустынно. При кратких промельках луны корпуса лесов представали как остовы огромных кораблей, на которых отважные собирались отплыть в обетованные земли. Было точно в бреду: водонапорный бак шагал на своих стояках-ходулях, а подъемный кран, прячась в тень лесов, норовил ущипнуть луну… Но над паросиловой зычно рычал гудок, разрушая бредовое оцепенение ночи, смолкал и снова выпускал свое оглушительное облако. Оно означало бедствие в этот час.