Ефим Зозуля - Мелочь

Сначала на узком шоссе заклубилась пыль. Потом из пыли что-то мерно забухало. Через несколько минут из буханья выросли трубные звуки. Наконец на солнце блеснула медь, и стало ясно: в городок входили войска.

Оказалось, всего полк. Около пятисот грязных, пыльных, лишаистых людей, обветренных, оборванных, обвешанных рыжими облезшими винтовками, ножами и бомбами.

Часть их была на лошадях. Когда заполнилась — шумом, топотом и дыханием — первая узкая уличка, и лошади застучали по дощатым тротуарам, еврейские домишки и лавочки как будто потемнели и сжались.

От твердых скуластых заросших лиц, от скрипучего топота, от запаха кожи и полей, какой отряд принес с собой, от рассыпанного строя и отсутствия знамен повеяло недобрым.

Впереди на лошади ехал маленький, сухонький, в гимназическом мундире с красной грязной лентой через плечо, с длинной нагайкой, с зеленой веткой на фуражке и гармонией на боку.

За ним, тоже на лошади, — круглый, с жирным затылком, с узкими щелочками вместо глаз, с открытым беззубым щедро нарезанным косым ртом. В такой рот легко вставляются четыре пальца, и оглушительный разбойничий свист, легко вылетая из него, сотрясает поля.

За ними шла музыка: один с барабаном, двое с флейтами, один с медной трубой и еще двое или трое с чем-то. А дальше: многоликое, глазастое, шумное, парное от дыхания и пота, с лошадьми и без лошадей, с железом, кожей, ремнями, мешками, хлебом, сеном, пылью и махоркой.

В одном домике с жалобным стуком сама собой закрылась ставня. Старый еврей высунул голову из лавочки и скорее, чем мог что-либо увидеть, исчез. Из калитки выбежала собака, дважды переживавшая кровавые погромы, остановилась, скорбно посмотрела на входящий отряд и с поникшей головой протяжно безнадежно залаяла.

Кто-то — в черной рубашке и в очках — уже несся по прямой линии по задним дворам и, прыгая через улицы, как через канавы, — в местный исполком.

Неизвестно какой и чей полк занял бани.

У всех входов и выходов выросли часовые — в лаптях, в сапогах и босые, но с цилиндрическими бомбами на животах, прикрепленными к поясам или веревкам. У каждого на руках, кроме того, было по винтовке или обрезу, то есть той же винтовке, но с укороченным дулом и без штыка. Из обрезов днем стреляли в свиней, в кур, а ночью — в воздух, бесцельно. Ни к каким властям никто из полка не являлся.

Жарили убитых свиней и кур, кололи дрова, купали в реке лошадей.

По вечерам пели, охотились за девками по огородам.

На третий день рано утром арестовали на улице старика еврея и отвели в бани. В бане пировала компания. Еврею предложили есть яйца. Он отказался. Тогда двое стали заряжать винтовки. Еврей начал есть. Когда он открыл белые дрожащие губы, один крикнул ему:

— Как ты смеешь жрать, жидовская морда? Это твои яйца, что ли?..

Много и гулко хохотали под темными сводами бань.

Через час еврея отпустили.

Ночью были мобилизованы коммунисты. Утром звонили по прямому проводу в губисполком, за семьдесят верст. Из губиспол кома в ответ предложили собрать точные данные. Это означало, что помощи не будет, или, во всяком случае, она придет нескоро. И даже было ясно, почему: потому что председатель губисполкома уехал в Москву, а заместитель был мямля.

Говорил по проводу товарищ Бриллиант, председатель местного уездного исполкома.

У него был белый нос и высокий белый лоб на красном лице. Пристальные немигающие глаза и всегда пренебрежительно-скучливое выражение на зубах. Он был неизменно похож на человека, который что-то хорошо знает, но которому лень рассказывать всем. Кроме того, он умел слушать внимательно и, выслушав, ничего не отвечать. Его уважали и побаивались.

Когда он положил трубку, к нему подошел ожидавший его товарищ Ежекевич, председатель местной Чека.

Оттянув вниз большим пальцем поясок на своей солдатской гимнастерке, подчеркивая, что ему все ясно и — как обстоят дела у него в Чека — нечего спрашивать, он сказал после бодрой и суровой паузы:

— Давайте коммунистов. Побольше коммунистов.

Он знал, что коммунистов в городке в наличии человек семьдесят, из которых около трети — женщины, все смуглые, стриженые, коричневые девочки с книжками. Кроме того, и мужчины- коммунисты еще не обучены военному строю. Он все это знал, и Бриллиант понял, что Ежекевич заранее снимает с себя ответственность за исход событий.

Бриллиант ничего не ответил, но подумал, что дело не в этом. При местной Чека был отряд в тридцать-сорок человек. Это все равно не спасет положения.

В соседней комнате кашлял петербургский матрос, товарищ Степанов. Широко раскинув по столу локти, он писал и кашлял:

— Что ты пишешь, Степанов? — спросил Бриллиант.

— Письмо.

— Как кашель? Не ослаб?

— Ну его к…

У Степанова была чахотка; Бриллиант это знал, но говорил о кашле только для того, чтобы что-нибудь сказать. Он не хотел первый заговорить об опасности, грозящей городу.

В комнате для посетителей дожидалось человек десять. Все растрепанные, взъерошенные, не выспавшиеся люди со смертельным испугом на лицах. Это зажиточные обыватели спешили хлопотать о выезде из города. Они трепетали от нервного нетерпения и, раскачиваясь перед чуть открытой дверью, старались заглянуть и хотя бы увидеть Бриллианта. Слышно было, как они ссорились с курьером, который мрачно повторял:

— Ничего не срочно. Всем срочно. Вас много, а я один тут.

— Только что звонил в губ, — сказал Бриллиант.

— Насчет чего? — спросил Степанов.

— А насчет бандитов этих.

Степанов перестал писать.

— Это насчет полка? Да это дураки! Я был у них. Сукины сыны! Я бы их не пустил революцию делать. Сволочи проклятые! «Тай не ходы Грыцю на мою вечерныцю». Не разберешь, кто они. Не то наши, не то банда. Там какая-то сволочь, язва! Все мутит. Так ничего публика, но есть, которые говорят: «Да здравствуют большевики, долой коммунистов и жидов». Конечно, несознательность. Надо бы маленько обработать. Я схожу еще к ним сегодня. Они меня сначала пустить не хотели в бани-то, да я ругаться начал. Пустили. Горилки у них много. Вот что плохо! Горилку надо отнять.

— Погоди, не напирай, — опять загудел курьер за дверью. — Всем срочно. Много вас тут.

Поднялся шум. Вылетели слова фальцетом: «Это общественное дело. Отлагательство немыслимо…».

В комнату воткнулся курьер и жестко закрыл за собою локтем дверь, хлопнув кого-то по голове.

— Товарищ Бриллиант, тут аптекарь просится. Говорит — без отлагательства.

— Пустите.

Вошел бывший местный аптекарь Лысевич — полный, желтый, испуганно-корректный.

Бриллиант взглядом спросил его, что надо.

— Я не успел изложить письменно, — начал он, сложив, как певец, дрожащие руки и учтиво изогнувшись, — извиняюсь.