Владимир Христофоров - Невеста для отшельника

Ксения Ивановна убрала руку.

— Твоя сестра Тамара в тяжелом состоянии.

— А-а! — я с облегчением вздохнул. С Томкой вечно что-нибудь происходит. «Вертихвостка этакая», — как бы сказала бабушка. Я успокоился, потому что любая, пусть даже самая жестокая определенность всегда легче неведения.

Стемнело быстро, Ксения Ивановна прилегла на соседнюю кровать. Я вытянулся под простыней, замер. Нестерпимо ярко белел высвеченный луной зеленоватый плафон. Томка… Мне вспомнились конопатинки на ее острых скулах. Они появлялись весной, и я любил дразнить ее. Вспомнились отливающие коричневым блеском тяжелые косы.

— Дима, ты не спишь?

Я вздрогнул:

— Нет.

— Спи, — Она помолчала, — О чем ты думаешь?

— Да что-то плоховато мне, Ксения Ивановна, — Это вырвалось нечаянно, и у меня вдруг перехватило горло.

Странно, но точно так же скажет спустя почти четверть века мой пятилетний сын, не по годам серьезный Гек. Однажды, во время затяжной и непонятной ссоры с его матерью, я подойду к нему, поглажу светлую голову и спрошу: «Ну как дела, Гек?» Сын посмотрит на меня виновато снизу вверх и тихо произнесет: «Да что-то плоховато мне, папа»…

Отец вернулся к концу следующего дня.

Я сидел на берегу, беспокойно поглядывал на рощицу черемуховых кустов — там проходила дорога. И когда появилась знакомая фигура — отец шел устало, пошатываясь — меня будто ударило током: даже в походке отца угадывалась огромная, ни с чем не сравнимая беда.

Отец улыбнулся горячими глазами, облизал страшные от трещинок и белого налета губы. Сел, трудно сглотнул, сказал: «Такие дела, Димча. Нет у нас с тобой больше Тамарки. Утонула она…» Прежде чем брызнули из глаз слезы, я сорвался с места и побежал к реке. Мне не хотелось, чтобы отец видел мои слезы. Ныряя, я цеплялся за сыпучий песок дна, кувыркался, пробовал плыть «саженками» и на боку, трудным баттерфляем и с поднятыми руками, лежал на спине… Все делал так, как учил отец. В мокрых ресницах дробилось синее солнце, а прохладные волны были легки и дружелюбны.

В женщине рядом с отцом я узнал Ксению Ивановну. Появление ее воспринялось, как подтверждение вчерашней мысли, что она не оставит меня, а теперь и отца в беде.

Пришла зима.

Ксения Ивановна стала бывать у нас теперь чаще. Она жила по другую сторону Иртыша, преподавала немецкий язык в геологоразведочном техникуме. Приезжала обычно в воскресенье, ранним пригородным поездом, который все называли трудовым. Вечером отец провожал ее на вокзал.

Неизменная шоколадка с футболистом на зеленой этикетке мало меня интересовала. Я ждал Ксению Ивановну! Как ждал всегда отца из командировок.

Уже с вечера у меня что-то словно обмирало в груди, я смотрел на часы, торопил время. Бабушка по традиции с ночи ставила квашню с тестом, чуть свет затапливала печь, гремела чугунами. Я тоже вылезал из-под одеяла и некоторое время еще сидел в сонном оцепенении, потирая припухшие ото сна розовые щеки. Бабушка, как обычно, ворчала: «И дрожжи нынче не те, и мука-крупчатка — одно названье». Я зевал, терпеливо ждал, когда она подсунет мне первый пирожок.

— Баушка, а чо папка так долго спит?

— Отстань ты от меня, ради Христа, — отмахивалась бабушка, воюя с ухватом, — пусть спит, на то и выходной даден.

— Дак Ксения Ивановна должна приехать, забыла, чо ли?

Бабушка выпрямлялась, лицо ее пылало от печной жары.

— Ты-то, ты-то чо об ей печешься? Ну приедет — приедет, не приедет — тоже слава богу, Осподи, прости мя грешную! И чо он в ей отыскал? Других нет, чо ли? Сроду у нас не было нерусских. А тут — немецкая женщина…

Вставал вскоре отец. В доме прибирали, и все становилось на свои места. Отец налаживал инструмент для бритья, приносил зеркало и, завернув ворот рубахи вовнутрь, начинал неторопливо намыливать помазок. Я устраивался напротив, стараясь не пропустить ни одного его движения. Отец брился сосредоточенно и вдумчиво, строго посматривая на меня. Я трогал свой нежный подбородок, горестно вздыхал: мне тоже хотелось бриться.

Потом отец выстригал торчащие из ноздрей волоски и, напевая «О, голубка моя, как люблю я тебя!», обливался, фыркая, тройным одеколоном. Брызги попадали и на меня. Однажды отец ни с того ни с сего свалился вдруг боком со стула и ударился головой об пол. У него побаливало сердце. Подскочила бабушка, закричала, чтобы я скорее тащил подушку. Я не решался класть подушку прямо на пол, замешкался, бабка неожиданно резко рванула ее и заботливо, с необычайной ловкостью подсунула под отцовскую голову. Пока раздумывали, что делать, отец открыл глаза. «Надо же, — искренне удивился он, — сроду такого не случалось». И, как ни в чем не бывало, продолжал бритье. Правда, уже без «Голубки».

Бабушка торопила отца, расставляя посуду, доставала свое любимое варенье — клубничное. Гора румяных пирожков томилась в духовке. А я, словно чуткий пес, прислушивался: не звякнет ли щеколда калитки, не зальется ли лаем Жучок.

— Идет! Идет! — кричал я, краснея от волнения и бросаясь в сени.

Ксения Ивановна с морозным румянцем на щеках долго обметала веником валенки, сдержанно улыбаясь, прогоняла меня в тепло. Порог она переступала с некоторой нерешительностью, побаиваясь, очевидно, бабушкиного взгляда.

— Проходите, проходите, — приглашал степенно отец. — А мы как раз чаевничать собираемся. Вот и вы с нами. Отогреетесь…

Ксения Ивановна цепляла пальто за деревянный крюк вешалки, сделанной мной. А я всегда запоздало думал: если бы я знал, что в наш дом будет приходить она, то сделал бы вешалку какой-нибудь необыкновенной, красивой, легкой.

Ксения Ивановна молодо проводила ладонями по гладким волосам, трогала на затылке тугой узел. Проходила в комнату.

Про разговоры за столом я начисто забыл. Они велись о незнакомых людях, погоде, городских новостях. Я пил чашку за чашкой и хвастливо считал: «пятая», «седьмая»…

— Лопнешь! — упрекала довольным голосом бабушка: обильное чаепитие в нашем доме считалось чуть ли не доблестью. Сама она восседала у самовара в простеньком ситцевом платке, строго поглядывала то на отца, то на гостью. В разговор не вмешивалась, а на традиционные вопросы о здоровье отвечала всегда одинаково: «Пора уж на тот свет»…

Я никак не мог понять отца — рад он приходу Ксении Ивановны или нет. Теплота в его голосе вдруг пропадала и слышалась не то досада, не то раздражение. Но эти оттенки мог улавливать лишь я. Внешне отец казался мягким, добрым, предупредительно-вежливым. Может, его сковывало присутствие бабки?

Утренний чай обычно заканчивался бабушкиными причитаниями по Тамаре-покойнице: «Осподи, как ей там, бедняжке, в земле-то стылой? — Она прикладывала концы плитка к вздрагивающим губам. — Говорила ведь, говорила — не ходи, не ходи! Нет, пошла. А мне б настоять, да вот, вишь, не пошла супротив, старая дура. А теперь…»