Вениамин Каверин - Избранное

— Я очень за него боюсь, — сказала Машенька и вздохнула. — Он слишком много работает. Всегда такой здоровый был, а теперь что-то стало с сердцем.

— Сколько ему лет?

— А вот сколько бы вы ему дали?

— Тридцать два.

— Видите, как он выглядит! Ему двадцать восемь. В особенности у него этот год трудный. Он ведь только что диссертацию защищал.

— Кандидатскую?

— Нет, докторскую.

— Ого! На какую же тему?

— «Искусственное кровообращение».

— Вот что! Так это его работа? Я где-то читал о ней. В «Известиях».

Машенька кивнула.

— Только меня не спрашивайте.

— А вы не физиолог?

— Ой, нет! Я инженер-технолог.

Хохот донесся из бильярдной, стук шаров и снова хохот — такой, что старый астроном привстал и тревожно прислушался, отогнув огромное бледное ухо. Еще один удар, потом много странных звуков, похожих на цоканье, которым извозчики погоняют лошадей, — и сердитый Карташихин появился на антресолях.

— Ну, как дела, Ваня?

— Проиграл, — нехотя сказал Карташихин.

Обратные поезда шли часто, и можно было бы еще часа два погулять в Петергофе, но Машенька беспокоилась о сыне и сразу после ужина собралась домой. Она должна была взять с собой Ванины вещи, и они зашли к нему, в большую комнату, отделанную дубом, богатую и полутемную; в углах было темно, и тяжелый деревянный потолок едва виден.

— Честное слово, я не знаю — за что ты меня сослала?

— Я тебя сослала, потому что ты черт знает до чего себя довел. Вот сегодня тебе тридцать пять лет дали. Как сердце?

— Тоскует.

Она засмеялась. Он обнял ее и тихонько провел губами по щеке, по шее.

— В санаториях запрещается. — Она быстро прижалась к нему и встала. — Ты здесь один?

— Один.

— Какая большая комната! Правда, здесь одному скучно. Возьми кого-нибудь.

— Тебя, — на ухо сказал ей Карташихин и наконец поцеловал в ухо.

На семь сорок Машенька опоздала, потом она опоздала еще на восемь двадцать и на девять. Было темно, хоть глаз выколи, когда они вышли к полю, лежащему между городком и Заячьим Ремизом. Подморозило, снег хрустел, и воздух был такой, как будто он состоит не из кислорода, пыли, соды, азота и еще чего-то, а из одного кислорода. Так сказал Карташихин. Машенька говорила о своих служебных делах, потом приостановилась и посмотрела на него с беспокойством.

— А ведь ты здесь совсем не поправился.

— Я поправился, — рассеянно сказал Карташихин.

— Нет. И я знаю почему: ты все время думаешь о своих собаках.

— Ничуть.

— Врешь, врешь, я вижу.

— Честное слово, нет. Расскажи еще что-нибудь про сына.

Сын был, оказывается, не только вежливый, но и удивительно добрый. Он прощается со всеми в квартире, когда идет гулять, и всем говорит: «Счастливо!» Вчера он спросил Машеньку: «Мама, ты наряже́ная тоже мама?» А когда ему говорят: «Будь здоров!» — он, оказывается, отвечает: «Ну ладно, ладно, буду здоров».

— Не понимаю — в кого он такой?

— Хорошо, если бы в деда.

— В какого?

— В обоих, — запнувшись, сказал Карташихин и улыбнулся. Это был старый спор — о сравнительных достоинствах дедов.

Они были уже в двух шагах от станции, когда Машенька вспомнила, что так и не передала Карташихину писем.

— Одно от Льва Иваныча. Ничего, что я прочитала?

— Что он пишет?

Она не успела ответить: поезд замелькал за деревьями, и они побежали…

Тут же, на перроне, проводив жену, Карташихин прочитал письмо. Лев Иваныч поздравлял с успехом и желал удачи. Письмо было очень краткое, как всегда. Но на этот раз несколько слов было сказано о себе, и Карташихин вспомнил тот необыкновенный вечер, когда большой усатый военный приехал к Льву Иванычу и они до утра говорили о гражданской войне; Лев Иваныч работал теперь на Дальнем Востоке.

Второе письмо было от Трубачевского, который после университета — он кончил в Харькове — вернулся на Днепрострой и преподавал историю литературы в Александровском пединституте.

«Дорогой доктор.

Я тебе, кажется, сто лет не писал. Не ругайся, доктор, скоро увидимся! Мне удалось напечатать несколько работ — кажется, любопытных, — и Институт новой литературы, тот самый, который в наши студенческие годы скромно назывался Пушкинским домом, пригласил меня в Ленинград… Сейчас объясню — зачем, а пока поздравляю тебя, доктор. Я прочитал в „Известиях“, что ты защитил диссертацию под страшным названием „Искусственное кровообращение“. Ты теперь просто мудрец, а я перед тобой — собака! Низко кланяюсь. Машеньке — привет и сердечные поздравления.

Вот зачем я еду — работать в бауэровском архиве!

Я должен собрать и восстановить его. Ты понимаешь, с какими чувствами я берусь за эту работу! Единственное, что снилось мне по ночам, — этот архив, распроданный и перепутанный подлецом Неворожиным. Нет, ты не понимаешь, ты — медик! Ты не понимаешь, как можно чувствовать себя виноватым перед разорванным историческим документом.

Послушай, Ваня, а ты не можешь женить меня в Ленинграде? Зайди, пожалуйста, к отцу и скажи ему, чтобы он не особенно суетился. Он мне писал, что собирается ремонтировать свою квартиру к моему приезду, и я уже знаю, сколько стоит новая задвижка в уборной. Скажи ему, что мою комнату переклеивать не нужно. Пускай все останется, как было тогда.

Помнишь, как, уезжая из Ленинграда, я писал тебе: „Пора, брат, начинать жить!“ Ох, какой я был тогда умный! Я все еще начинаю жить, каждый день. А ты? Ну, доктор, будь здоров! Умеешь ли ты лечить? У меня болит живот, а иногда — сердце. Обнимаю тебя. Сына целуй! Машеньке — низкий поклон.

Твой Коля».

«Эх, жалко, что Машка уехала, — подумал Карташихин. — Она бы обрадовалась. Она его любит».

«Как он переменился, — думал он, возвращаясь в санаторий по темной и ставшей не такой уютной, как прежде, дороге, — и ничуть не охладел, а только стал тверже, ровнее. Ну да, ровнее? Вот приедет и влюбится в кого-нибудь! И сойдет с ума, и Машка с ним будет возиться. Потом вдруг найдет еще десять строчек из „Евгения Онегина“…»

И ему стало весело, и захотелось, чтобы Трубачевский поскорее приехал…

Девушка гасила лампы — одиннадцать часов, — когда Карташихин вернулся в санаторий. Гостиная была пуста, только писатель, который еще днем жаловался, что раньше двух не засыпает, рассеянно слушал крысиный писк, доносившейся из Варшавы.

— Проводили?

— Да.

— Хорошо на улице?

— Очень.

Они помолчали.

— Все бы ничего, но ложиться в одиннадцать часов — вот что страшно, — со вздохом сказал писатель.

— Это только первые дни. Доброй ночи.

— Спокойной ночи. Хотите курить?

Карташихин засмеялся.

— Все равно нас сейчас прогонят, — сказал он и взял папиросу.

Они молча стояли у стеклянной двери, за которой была видна освещенная овальная, засыпанная снегом веранда.