Вениамин Каверин - Избранное

Шток держался, пока в Псков не приехал музей восковых фигур. Там показывали Наполеона III, Дрейфуса и женщину в пеньюаре, которая с ножом в груди, как живая, падала на пол с кровати.

Но мне повезло, что Шток держался так долго, потому что публику невозможно было заманить на одну оперу больше двух раз, и таким образом в одно лето мне удалось прослушать двадцать четыре оперы — больше, чем за всю остальную жизнь. Многие из них были недостаточно подготовлены. Например, в «Гугенотах» на Рауля упала стена, и он должен был петь, подпирая ее плечом и положительно умирая от смеха. Но я все равно ходил, отчасти по настоянию отца, который любил оперу, считая, что она полезна для здоровья.

— Опера, опера, опера только! — говорил он.

…Я играл в Штока: выходил, кланялся — и сразу к музыкантам, властно постучав палочкой по пюпитру. Дирижируя, я подавал знак артистам: «Вступайте», а кланяясь, небрежно откидывал назад шевелюру. Правда, шевелюры не было — нас стригли под первый номер, — но я все равно откидывал и кланялся быстро и низко, как Шток.

Я не только управлял оркестром, хотя все время нужно было что-то делать со звуками, летевшими ко мне со всех сторон, я боролся с неведомой силой, заставлявшей меня «прогорать». Может быть, это были большие черные птицы, которых я отгонял своей палочкой, но они опять прилетали. Возвышаясь над оркестром, высокий, с орлиным лицом, в черном фраке, я отбивался от них — спиной к этим жадным лавочникам, сидевшим в партере и равнодушно смотревшим, как я «прогорал».

В газете «Псковский голос» губернатор барон Медем был назван «баран Медем», в следующем номере извинились за опечатку. Конечно, это сделали сами наборщики, но в семействе вице-губернатора имя преступника попытались выяснить с помощью спиритического сеанса.

У нас тоже иногда устраивались такие сеансы. За небольшой деревянный стол садились четыре-пять человек, клали на него растопыренные руки, и стол начинал двигаться, подпрыгивать и стучать. Но считалось, что стучит не стол, а души умерших людей, которых кто-нибудь — обычно Глеб — вызывал с того света. Можно было, например, вызвать Александра Македонского: «Александр Македонский, ты здесь? Если да, постучи два раза». Стол поднимался и стучал ножкой два раза. К великим людям в таких случаях почему-то всегда обращались на «ты».

Многие считали, что это ерунда. Но я своими глазами видел, как одна актриса упала в обморок, когда с того света вызвали ее мужа. Глеб спросил, способен ли он «материализоваться», то есть явиться к ней в один прекрасный день. Стол постучал «да», и она брякнулась, а потом сидела бледная и вся мокрая, потому что ее полили водой, чтобы привести в чувство.

Это называлось «столоверчение». Но устраивались еще спиритические сеансы с помощью листа бумаги, на котором вкруговую была написана азбука. Это было интереснее, души умерших отвечали уже не только «да» или «нет», а вели целые разговоры. Блюдечко с нарисованной стрелкой клали посередине азбуки, а потом садились за стол и, соединив пальцы, толкали блюдечко. Но считалось, что никто не толкал, а это души умерших разговаривали с живыми.

…Я давно косолапил, то есть ходил, ставя носки немного внутрь, и Глеб, приехав на каникулы, сказал, что вылечить косолапость невозможно. Больной должен сам следить за каждым своим шагом и ходить, выворачивая ноги по возможности дальше, чем нормальные люди. Глеб учился на естественном факультете, но подумывал о медицинском. В том, что он говорил, у меня никогда не было ни малейших сомнений, Оказывается, это было трудно — ходить, выворачивая ноги, — главным образом потому, что при этом выворачивались и руки. Но я ходил все утро, потом пообедал и снова стал ходить. Я казался себе довольно красивым, а косолапость могла повредить моей наружности, придавая сходство с медведем.

Когда я вернулся домой, у нас шел спиритический сеанс. В столовой сидели Глеб, Лиза, сестры Черненко, один вольноопределяющийся и Пулавский. Сестры были хорошенькие девушки, которые все время смеялись, а Пулавский был медиум — так называется личность, которую души умерших особенно уважают и даже предпочитают через нее обращаться к живым. Но живые как раз не особенно уважали Пулавского. Глеб говорил, что он дурак, и действительно, эта мысль иногда приходила в голову. Приехав в Псков, Пулавские оставили у нас свои вещи, а потом он метался по всем комнатам — высокий, грузный, с обвисшими усами — и кричал: «Где мои рога?» Это было смешно, потому что у него была жена, которая ему изменяла. Весь дом, буквально умирая от смеха, искал его рога, и наконец я нашел их в Пашкином чулане. Конечно, это были не его рога, а оленьи, на которые в прихожих вешают шапки.

Поразительно, что все были как бы довольны, что ему изменяет жена. Глеб и мужчины говорили об этом презрительно, а мама и сестра — с намеками, с загадочной, удовлетворенной улыбкой. И сама Пулавская, милая, бледная, воспитанная, прекрасно игравшая на рояле, тоже беспомощно улыбалась, точно от нее ничуть не зависело, что она изменяет мужу, точно это была какая-то остроумная шутка.

Я жалел Пулавского, потому что все были против него. Но, по-видимому, он был действительно дурак, хотя бы потому, что утверждал, что с помощью спиритизма можно угадывать мысли на расстоянии. Тогда почему же он не мог, находясь в двух шагах от своей жены, разгадать ее мысли?

Он сердился, когда на спиритических сеансах начинали дурачиться. И в этот вечер тоже сердился и был похож на моржа.

Оказалось, что вольноопределяющийся, который впервые был в нашей квартире, долго стеснялся спросить, где уборная. Сестры Черненко заметили это по его поведению, блюдечко со стрелкой стало быстро крутиться, и вышло: «По коридору первая дверь налево».

Глеб хохотал, а Пулавский надулся.

— Господа, позвольте мне уйти.

Никто не мешал ему, но он все-таки остался.

У меня ныли ноги, и я сел на них, уютно устроившись в кресле. Только что начало смеркаться, а для душ умерших нужен полумрак, и Глеб задернул портьеры. У нас еще недавно провели электричество, и свет угольной лампочки не освещал, а как бы слабо желтил стол, руки, касавшиеся пальцами блюдечка, и склонившиеся лица.

Теперь все были очень серьезны, потому что Глеб предложил вызвать душу какого-то предсказателя Мартына Задеки, чтобы узнать, будет ли вскоре распущена Четвертая Государственная дума. Предсказатель умер, оказывается, двести лет тому назад, и вполне естественно, что он ответил: «Не понимаю вопроса». Потом Пулавский попытался вызвать своего покойного отца — коннозаводчика. Это сперва не удавалось. Блюдечко несло всякую чушь, но потом душа все-таки, по-видимому, — явилась, потому что Пулавский побледнел и прошептал: «Чувствую приближение». Мне показалось, что все немного побледнели.