Вениамин Каверин - Избранное

— А по-моему, — вдруг сказал Трубачевский, — даже и на эти двадцать пять рублей далеко не все наши студенты имеют право.

Карташихин обернулся к нему с удивлением.

— Потому что либо стипендия — это вид социального обеспечения, и тогда всякий здоровый и честный человек должен от нее отказаться, либо это помощь, которую государство оказывает наиболее одаренным, и тогда нужно отнять эти двадцать пять рублей у девяти десятых студенчества и дать втрое больше тем, из которых может хоть какой-нибудь толк получиться.

— Ого, — сказал с удовольствием Хомутов, и глаза у него заблестели. Он даже руки потер, готовясь к спору. — Это кто же наиболее одаренный? Вы?

— А вы знаете, как это в логике называется? — высокомерно отвечал Трубачевский. — Argumentum ad hominem.

Ho «argumentum ad hominem» не произвел на Хомутова особенного впечатления.

— Нет, не знаю, как в логике, — быстро сказал он. — Но именно логики-то, по-моему, тут и не хватает. Во-первых, — он загнул палец, — Советская власть нуждается не только в гениях, но и просто в хороших докторах, химиках, инженерах. Во-вторых, в социальном обеспечении для советского студента нет ничего позорного. В-третьих, несмотря на стипендию, огромное большинство студентов работает в порту или служит. В-четвертых, стипендию выдают у нас, как известно, по социальному признаку, и отказываться от нее могут только те, у кого богатая бабушка в запасе. В-пятых, эта теория…

Но тут Трубачевский перебил его и стал возражать — и сразу с таким раздражением, которое никак нельзя было объяснить иначе, как тем, что он сердится за что-то другое. Карташихин понял это и на полуслове оборвал спор.

— Товарищи, восьмой час, — сказал он, — Мы, кажется, собирались в театр.

Трубачевский угрюмо замолчал. Он сам не очень хорошо знал, почему так вспылил и так близко к сердцу принял этот вопрос о стипендии, которым десять минут назад совсем не интересовался.

«Чего я так обозлился? — немного успокоившись, подумал он, когда, простившись с Матвеем Ионычем, они по узким коридорам-дворам вышли на улицу Красных зорь и все показалось особенно отчетливо и свежо, как всегда бывает после накуренной комнаты и спора. — И, кажется, расхвастался? Для чего я сказал это „argumentum“? Чтобы показать, что я логику читал?»

И он покраснел, вспомнив, что дважды принимался читать логику и никак не мог осилить больше половины.

«Что они подумали обо мне? Впрочем, ясно: что я потому и говорю так, что у меня богатая бабушка в запасе. Ну и думайте, — мысленно обратился он к ним, хотя никакой бабушки не было. — И думайте, и черт с вами!»

Но хотя он и сказал это «черт с вами» и притворился перед самим собой, что ничего не случилось, чувство неловкости и недовольства собой не оставляло его. Он чувствовал, что был бы очень: рад, если бы медики с ним подружились, но именно поэтому-то и был сердит на себя.

На трамвайной остановке он стоял с таким угрюмо-расстроенным лицом, что Карташихин не удержался и спросил, что с ним.

— Нет, ничего. Мы в Большой драматический? Пожалуй, билетов не достанем.

В этот день шел «Слуга двух господ», и, когда они явились в театр, билетов не было и даже касса была закрыта. Расходиться не хотелось, и Хомутов предложил отправиться в бар под Европейской гостиницей.

— Ставлю на голосование, — сказал он, когда Карташихин отказался, — кто за, поднимите руки.

Трубачевский мрачно проголосовал «за». В бар ему не хотелось; но при этом слове ему представилось, как он сидит за столом, молча много пьет и только загадочно усмехается, когда они спрашивают, что с ним. И наконец Карташихин подсаживается и кладет руку на плечо…

Швейцар в синей куртке и с такой большой челюстью, что Трубачевский невольно почувствовал робость, остановился взглядом на валенках Лукина, но ничего не сказал и пропустил их.

Было только девять часов, и бар еще не был тем скучным и развратным, грязным местом, каким он становился по ночам. Еще никого не били. Женщин еще почти не было, и очень мало пьяных. Под голубыми колпаками лампочки горели на столиках, и свет был еще ясный, не такой, как по ночам, когда все становилось мутным от дыма и дыхания. Официанты ели на антресолях. На эстраде настраивали инструменты и раза два пробовали что-то начать, но длинный лохматый дирижер во фраке останавливал и сердился.

Белые скатерти, и искусственные цветы на окнах, и официанты в белых курточках — все это было так парадно и благородно, что студенты даже притихли.

Только Хомутов, который по старой памяти еще ценил теплое помещение, быстро и весело оглядывался и дышал на маленькие замерзшие руки.

— Товарищи, викторина, — сказал он, когда все уселись, — вопрос первый: пили ли водку до рождества Христова?

— Не знаю, пили ли до рождества Христова, — смеясь, сказал Карташихин, — но мы пили час назад, и я больше не буду.

— Врешь, рюмку выпьешь.

И он с таким спокойно-бывалым видом заказал подошедшему официанту графинчик водки и закуску, что Трубачевский с мрачной завистью посмотрел на него. Он уже жалел, что пошел с медиками в бар. Ему казалось, что они говорят неестественными голосами и стараются веселиться. Но и не только они — все было невесело и неприятно: эти бумажные цветы на окнах, желтые и зеленые абажуры, эти люди в грязных белых курточках и этот маленький жирный гражданин, который сидел недалеко от них, поставив локти на стол и подпирая щеки кулаками.

«Какая сволочь», — подумал о нем Трубачевский. Швейцар о челюстью, который осмотрел их при входе, тоже был, несомненно, сволочью.

— Викторина, вопрос второй, — объявил Хомутов, когда официант ушел. — Почему зайцы не едят хинного дерева?

Он обращался ко всем сразу, но Трубачевскому показалось, что именно к нему и нарочно с таким глупым вопросом.

— Откуда вы знаете, что не едят? — насупясь, возразил он.

Карташихин поспешил вмешаться:

— Потому что у них никогда малярии не бывает.

— Врешь, — с торжеством сказал Хомутов, — потому что там, где растет хинное дерево, зайцы не водятся.

«И чего ему так весело? — тоскливо глядя прямо в его открытый, смеющийся рот, думал Трубачевский. — Зубы какие мелкие и ровные. Вот и Ванька смеется. И ему весело».

Он взглянул на Карташихина. И Карташихин поймал его взгляд и вдруг подвинулся поближе, обнял за плечи, совсем так, как это представлял себе Трубачевский.

— Ты что, брат, а? — спросил он тихо.

— Ничего, — разбитым голосом пробормотал Трубачевский. Карташихин, не расслышав, наклонился поближе. — Ерунда, не обращай внимания.

И, чувствуя, что на душе становится легче, он вскочил, полез за селедкой, которой ему вовсе не хотелось, и, к огорчению Хомутова, опрокинул его рюмку на скатерть.