Вениамин Каверин - Избранное

Это была квартира, в которой писали стихи, рисовали карикатуры, обсуждали сценарии для театра Петрушки. Этими сценариями занимались больше всего другого, потому что Мариша любила детский театр. Здесь был свой вкус — плохой, но своеобразный. Последняя новость — политическая, литературная, даже любовная — ценилась здесь главным образом за то, что она была последняя. Друзья хозяина и подруги хозяйки, друзья друзей и подруги подруг жили здесь — одни, как Варвара Николаевна, почти постоянно, другие наездом из Москвы, из Праги, из Мадрида.

Но здесь никогда не было детей — черта, характерная для этого дома!

Как-то, соскучившись, Мариша привезла на несколько дней племянницу, маленькую девочку с круглым, японским личиком. Девочка робко ходила по большим красивым комнатам, слушала радио и скучала. Ее закармливали конфетами, она плакала и потихоньку ела. Ей казалось, что она все куда-то едет. Тетю она жалела. Она понимала, что дело плохо — и с этой квартирой, и с тетей, и что всего слишком много — конфет, разговоров, книг, которых никто не читал, чашек на буфете, из которых никто не пил.

Большой печальный дог, уже ленившийся обнюхивать посторонних, бродил по квартире. У него были глаза старого англичанина, который все видел и ко всему равнодушен. Запах клея и краски, который приносили из театра сослуживцы хозяйки, он ненавидел. Он много размышлял и огорчался. Когда-то все было устроено удобно, даже блестяще: картины Григорьева и Утрилло, шелковые ковры, павловская мебель. Хозяин разговаривал с ним, подшучивал, иногда гулял. Теперь ему пускали в нос дым плохих папирос, квартира пахла пылью, и уже сама хозяйка начинала путать Гамбса с Чипинделем.

Варвара Николаевна жила в этой квартире второй год. Марише она была подруга, отчасти родственница: первые мужья их были двоюродные братья. Теперь шли уже не первые мужья, а вторые, иногда третьи, но дружба, слегка тронутая завистью, продолжалась.

Завидовала — когда было время — Мариша.

Варвара Николаевна проскучала весь тот вечер, о котором с таким волнением вспоминал, вернувшись домой, Трубачевский. Неворожин смеялся над ним, он неловко отшучивался и сердился. Сперва это было забавно. Потом надоело и захотелось спать, а он все сидел и сидел. Она проводила его и вернулась к себе, вспоминая, какими глазами смотрел на нее Трубачевский. Сколько ему лет? Девятнадцать? Очень смешной! Этот хохолок на затылке…

Неворожин сидел, закрыв глаза, раскинув по сторонам руки, — спал или притворялся спящим? Она остановилась перед ним, потом тихонько присела на локотник кожаного кресла. Нет, спит. Она разглядывала его. Он становился старше, когда засыпал. Все возвращалось на свои места — брови, губы. Оспины проступали на лбу. Теперь можно представить себе, что у него мать, которую он любит, быть может, дети.

Она сказала тихо:

— Борис Александрович!

Он не ответил. Спит. И она продолжала думать. Кто это сказал про «три злодейства»? Кажется, Митя? Нет, кто-то другой. У этого человека, как у Германна, по крайней мере три злодейства на душе. Похоже! Она вспомнила, как несколько дней назад они ехали из театра на извозчике; она была в шелковых чулках, и колени очень замерзли, потому что шубка короткая, — теперь уже таких не носят, а она никак не соберется переделать. Он снял пальто и покрыл ее ноги. Так и ехал всю дорогу в одном пиджаке. Она сказала тогда, что это идеологически не выдержано. Вежливость белогвардейца. «И простудитесь». — «Нет, не простужусь, Варвара Николаевна. Я только тогда болею, когда позволяю себе заболеть. А сейчас не позволю». И не простудился.

Она сидела, как сидят дети, поджав под себя одну ногу и задумчиво болтая другой. Надо было взять с собой фильдеперсовые чулки и переодеть в театре. Ничего особенного, так все делают. А на той неделе она отдаст переделывать шубку. Еще возьмется ли Львова? И сколько шкурок надо прикупить, и почем теперь шкурки? Еще скорняку… Она подсчитала и пришла в ужас.

Неворожин ровно дышал, лицо спокойное, широкие лацканы пиджака расходились от дыхания и сходились. Другой бы простудился. А он — нет. И вообще многое неизвестно. Не считая таких вещей, о которых не спрашивают.

— Борис Александрович! — сказала она громко.

Веки дрогнули. «Не спит», — подумала она с досадой.

— Борис Александрович, доброй ночи!

Он открыл глаза.

— Вы остаетесь?

Он вскочил и поцеловал ей руку.

— Если позволите, Варенька?

— Постойте, я скажу Даше, чтобы она постелила, — холодно сказала Варвара Николаевна.

— Ох, пожалуйста, спасибо!

Она ушла и вернулась с постельным бельем.

— Даша спит.

Она стала застилать, он не дал и сам снял с тахты валики, развернул простыни, взбил подушки.

— Варенька, вы за что-то на меня сердитесь, — сказал он и взял у нее одеяло. — Я вам надоел, и вы хотите замуж. Только скажите — и сейчас же выдам. За Митю? Или знаете что: выходите за студента.

— Какого студента?

— А вот за этого, с хохолком.

— Нельзя!

— Почему? Он занятный. И, знаете ли, будет толк! Еще глуп, но есть хватка. И очень честолюбив, я вижу. Им стоит заняться.

Она стояла перед ним в японском халате и смотрела внимательно, сердито. Краешек ночной рубашки был виден из-под шелковых отворотов халата, — должно быть, когда доставала для него белье, успела одеться на ночь.

Неворожин подошел к ней и молча поцеловал сперва в лоб, в глаза, потом в губы.

— Пожалуйста, не нужно… Доброй ночи!

— Надоел, надоел! — весело сказал Неворожин.

— Нет, не надоел. Но мы знакомы уже третий год…

— Больше, чем третий, и больше, чем знакомы.

— А я еще ничего о вас не знаю.

— Социальное положение — служащий, год рождения — тысяча восемьсот девяносто второй, холост, беспартийный. Где служите? «Международная книга», — смеясь, сказал Неворожин.

— Ну и нечего смеяться. Уверена, что так и есть. Именно служащий, и год рождения, и беспартийный.

— Боже мой, ну конечно, так и есть! — с комическим отчаянием возразил Неворожин. — А за кого же вы меня принимали?

— Я думала, что вы — вор.

— Спасибо.

— Или монархист — это было бы романтично.

— Ну, не очень. Теперь уже не очень романтично!

— А вы просто советский служащий. И деньги казенные. Растратчик. Если растратчик, я вам никогда не прощу.

— Это пошло, не правда ли?

— Ужасно! Доброй ночи!

Она ушла. Неворожин проводил ее до дверей и остановился посреди комнаты, сунув руки в карманы.

Он сгорбился и сразу устал. Вежливость и веселость, та ровная сила, которой держалось лицо, — все пропало; морщины легли вокруг рта, впадины обозначились под глазами.

Снимая пиджак и вешая его на спинку кресла, а потом складывая на том же кресле полоской в полоску брюки, он все думал о чем-то и был, кажется, недоволен собой.