Вениамин Каверин - Избранное

Он вспомнил Ленинград, пустой весенний садик с голыми, черными кустами, солнце, которое косо прошло сквозь них, пустую серую скамейку, на которой она сидела.

Наутро казак разбудил их чуть свет. До города, где ждал их Лев Иваныч, оставалось пятнадцать километров.

Очень трудно было на фоне этого библейского пейзажа — со стариками, пасущими стада, с всадниками в огромных мохнатых бурках — представить Льва Иваныча, сгорбленного, усатого, с его смешным носом и в шапке, надетой до самых бровей.

Но, подъехав к городу и взглянув на него о высокого берега Кубани, Карташихин вдруг все понял. Две параллельные улицы шли вдоль реки, широкий проспект под углом разрезал их, и на нем еще не улеглась пыль от только что проехавшего автомобиля. Круглая площадь была видна в глубине за последним, еще не достроенным домом.

— Смотри, никак стадион? — с изумлением спросил Виленкин.

Вокруг были горы цвета зеленого сыра, деревья, растущие где попало, желтая Кубань, голубая Теберда, облака, сползающие по склонам, — и все же город, казалось, был целиком перенесен из новых рабочих кварталов Ленинграда.

На одном из домов развевался флаг — должно быть, это был Совет; стеклянная дверь открывалась и закрывалась, впуская черных людей в широкополых шляпах. Один из них мог быть Львом Иванычем, — и это уже не казалось странным.

Через полчаса, отпустив линейку, они нашли его в этом доме.

Он мало переменился за полтора года. В комнате, которую еще не кончили отделывать (маляры красили двери), Лев Иваныч сидел за столом и разговаривал с горцем дикого вида, в кавалерийский штанах. Карташихин вошел, он радостно скосился на него, сказал горцу «потом» и протянул руку.

Они обнялись.

Улыбаясь, он повел Карташихина в другую комнату, где тоже было солнце, пахло краской и стружками, и все было новое — пол, мебель, стены.

— Ну? — спросил он и засмеялся. — Значит, приехал?

— Приехал.

— И большой стал. Меня перерос.

— Я вас, Лев Иваныч, лет пять назад перерос.

— Ну да! Ах ты, Мазь-Перемазь!

И он, как в детстве, ласково схватил Карташихина за уши.

— Лев Иваныч, а я не один.

— Ого! С женой?

— Ну нет, — смеясь, возразил Карташихин, — с товарищем.

— Тащи его сюда.

С двумя заплечными мешками за спиной, Виленкин был приведен снизу, представлен и усажен.

— Хорош, — сказал Лев Иваныч, — но грязен. На линейке ехали, что ли? Пыли много. И вот что надо вперед всего — надо вас вымыть!

Спускаясь в ванную, он крикнул кому-то, чтобы воды подбавили, — водопровод в Н-ске был еще таков, что им управляли по своему желанию.

— Что Матвей?

— Просил кланяться, чтобы писал, и здоровья, — голосом Матвея Ионыча сказал Карташихин, и Лев Иваныч вдруг радостно засопел.

Он напоил их чаем и ушел, пообещав вернуться через час, а они пошли осматривать город. Вечер близился, и никого уже не было на лесах вокруг строящихся зданий. Но и готовые дома пустовали. Казак рассказал дорогой, что горцы пока еще только присматриваются к новой столице, а жить — не живут.

— Разве они привыкши жить в таких домах! Застенчивость берет.

Но, видимо, не все горды были так застенчивы. Дома, прилегавшие к склону, были заселены, цветные тряпки висели на перилах балконов, женщины переговаривались гортанными голосами.

Где-то пробили часы, заплакал ребенок.

Горец, в туфлях и подтяжках, вышел из дома, сказал им:

— Здравствуй! — и, весело улыбаясь, оскалив желтые зубы, развел руками, когда они заговорили с ним по-русски.

— Вот этот уже привык, — пробормотал Виленкин.

Они спустились вниз, к слиянию Теберды и Кубани, и долго сидели там, следя, как бурная желтовато-зеленая вода сбегает вниз, успокаиваясь и светлея.

Под утро Карташихин проснулся от странного чувства: он припоминал какой-то вечер, который был очень давно, в детстве. Мама пришла прощаться на ночь, и он еще чувствовал на щеке то место, которое она поцеловала. Полоска света видна под дверью — это столовая. Она ушла туда, и слышен голос, звяканье стаканов.

Сознание медленно вернулось к нему: он — большой, на Кавказе, студент, он в гостях у Льва Иваныча, сегодня приехал. Полоска видна, но не из столовой, а из соседней комнаты, где они ужинали, а теперь спит Лев Иваныч.

Карташихин тихонько натянул брюки и приоткрыл дверь: Лев Иваныч уже не спал. Он сидел за столом, подняв худые плечи. Тень его носа, такая большая, что трудно было угадать в ней нос, закрывала половину стены. Дверь скрипнула, он обернулся.

— Не спишь? — спросил он добрым, знакомым голосом, от которого у Карташихина вдруг стало тепло на сердце.

— Не сплю, это я так, — отвечал он и, подойдя, взглянул на заваленный бумагами стол. — А вы? Срочно?

— Срочно. Ну-ка, садись.

Он посадил Карташихина на кровать и долго молчал, надув губы, уставясь на него из-под усатых бровей.

— Ну, Ваня, каково жилось? — наконец спросил он.

— Ничего.

— А учился как?

Карташихин засмеялся. Когда он был в третьем классе, Лев Иваныч точно так же допрашивал его, вернувшись откуда-нибудь из командировки.

— Тоже ничего.

— Матвей писал, что ты не ешь.

— Здравствуйте! Еще что?

— Да, да. Ничего не ешь. И сидишь по ночам. Это вредно.

Ходики над головой Льва Иваныча показывали седьмой час.

— Да, это вредно, — выразительно посмотрев на них, сказал Карташихин.

Лев Иваныч тоже посмотрел на ходики, но ничего не сказал.

— Что ж ты… еще не женился?

— Нет.

— И не влюбился?

— Нет, — немного покраснев, отвечал Карташихин.

— Врешь, врешь, влюбился, — энергично возразил Лев Иваныч. — Матвей писал.

— Как Матвей?

— Матвей писал, что ты всех гонишь, лежишь больной. Ясно!

— Ничего не ясно.

— Ясно, ясно! Ну, а теперь?

— И теперь, — вдруг сказал Карташихин.

Лев Иваныч встал и обнял его за плечи.

— Что ж, — добродушно сказал он, — поженим.

Карташихин покачал головой.

— Нет, это совсем не то, — глядя в сторону, пробормотал он, — Это какая-то черная магия, от которой нужно отделаться — и чем скорее, тем лучше. Лев Иваныч, я давно хотел спросить вас… Вы никогда не были женаты?

— Нет.

— Почему? Вы не встретили такого человека… такую женщину, которая была бы достойна вашей любви?.

— Встретил.

— Тогда почему же?

— Вот именно поэтому. Если бы не встретил — женился бы. Разумеется, на другой.

— А та была замужем?

— Да.

Они взглянули друг на друга — и отвели глаза. Точно что-то глубоко запрятанное, сразу далекое и близкое прошло между ними. И Карташихин невольно вспомнил о том, с каким волнением всегда говорил о его матери Лев Иваныч. Это было не только волнение, но и нежность и задумчивость — неизменные, едва речь заходила о ней. Смутная догадка мелькнула…