Вениамин Каверин - Избранное

«Вот какая, ого-го, — думал Лев Иваныч, — маленькая, а уже вот что! Вот какие глаза… И думано и передумано. Но что он врал, какая же она блондинка!»

«Ничего, хороший, — думала Машенька, — смешной. И простой».

Правда, взгляд у него был суровый и в голосе вдруг мелькала какая-то жесткая нота, но она была дочка Бауэра — и тоже умела смотреть исподлобья.

— Лев Иваныч, вы не служили браковщиком?

— Нет. А что?

— Вы так смотрите, как будто уже решили штамп на меня поставить: «брак» — и отправить назад в мастерскую.

Лев Иваныч развел руками.

— Ну, сел, — сказал он, — крышка, погиб! Действительно смотрел. Но во всем виноват Ванька! Скажите, пожалуйста, он меня уверял, что вы блондинка!

— Лев Иваныч, когда?

— Уверял, уверял! А вы не блондинка, а… А что-то совсем другое.

То, что она рассказала, было очень странно. Еще были, оказывается, завещания, наследства, налоги на наследства. Умирая, еще нужно было, как в английских романах, звать нотариуса. Еще ходили по квартирам умерших агенты из народного суда, и начиналась опись и оценка, а потом мучительный раздел стульев, кроватей, кастрюль, «носильной одежды покойного» между сестрой и братом. Правда, ничего другого нельзя было сделать, потому что люди умирали так же, как они умирали всегда, и наследство, если после них оставалось наследство, как всегда, переходило к новым владельцам. Но в самых словах «завещание», «наследство» было что-то старомодное и странное, как будто ими теперь называлось совсем другое. Вероятно, и Сергею Иванычу это казалось странным, потому что, будучи в течение полугода смертельно болен, он не оставил никакого завещания, заверенного нотариальной конторой. А может быть, он думал, что и не стоит заранее составлять завещание! Завещание может пропасть, как пропали у него из архива другие бумаги.

Разумеется, если бы он оставил формальное завещание, в котором со всею точностью было бы указано, что переходит к дочери, а что к сыну, было бы ясно, например, что имущество по числу наследников делится на две части, а теперь и частей и наследников стало больше.

— Как больше?

— Трое, — поспешно сказала Машенька, — я и брат с женой.

— С женой?

— Да.

Лев Иваныч посмотрел на Карташихина, Карташихин на Льва Иваныча.

— Но я ничего не имею против, — поспешно добавила Машенька, — в конце концов я — одна, мне немного нужно, а брат сейчас не служит и…

— А он у вас кто? Тоже историк, как и отец?

— Нет. То есть да. Он историк искусства. Он учился в Академии художеств, очень способный, но он… он болен.

Она замолчала.

— И он что же, — спросил Лев Иваныч, — не возражает против такого раздела?

— Нет. То есть он… он ничего не понимает в делах. У него есть друг. Вот тот понимает.

— Ага, — сказал Лев Иваныч.

Дело в том, что после смерти отца осталась большая библиотека. Очевидно, она теперь перейдет к брату, а все остальное имущество — пополам, между Машенькой и его женой. И вот этот друг… Его фамилия Неворожин…

— Слышал, — сказал Лев Иваныч.

…занимается сейчас разборкой архива. Это очень хорошо, если бы он был человеком честным. К сожалению, Машенька в этом не уверена. То есть она даже уверена в обратном. Кто может поручиться, что, уходя, он не уносит с собой каких-нибудь бумаг? Вот теперь к ним повадились какие-то подозрительные люди. Оборванец…

— Оборванец?

Да, такой высокий, с заплечным мешком, в пенсне. Он ходит почти каждый день. Что они там делают вдвоем в архиве? Дима говорит, что это известный антиквар. Может быть. Но она нисколько не удивится, если этот известный антиквар украдет половину архива. В самом деле, что там в его заплечном мешке? В Публичной библиотеке, например, портфели, чемоданы и сумки принято оставлять у швейцара.

— Словом, я бы сейчас же уехала, — вдруг закончила Машенька, — если бы не было жалко брата.

— Куда же?

— К подруге.

Лев Иваныч прошелся по комнате мелкими, но твердыми шагами.

— Нет, вам уезжать нельзя, — остановись перед Машенькой, строго сказал он, — хотя я и понимаю, что вам сейчас живется очень худо.

Машенька опустила голову.

— Нет, мне живется… — начала она и замолчала. Лицо ее дрогнуло, но она справилась со слезами.

Карташихин тихонько взял ее за руку. Сердито — но так, чтобы он понял, что она сердится на себя, а не на него, — она отняла руку и вынула носовой платок. Все это очень понравилось Льву Иванычу: и как она справилась со слезами и как высморкалась, энергично и шумно.

— Вот что вы мне теперь объясните… Это что же, окончательно решено, что библиотека переходит к вашему брату, а все остальное пополам?

— Нет. То есть да. Почти.

Лев Иваныч развел руками.

— А на бумаге-то закреплено?

— Нет.

— Это лучше, — пробормотал Лев Иваныч. — Ну, вот что, дети, — сказал он и обнял их за плечи, Карташихина одной рукой, Машеньку другой, — я вам вот что скажу: там видно будет. А пока идемте-ка чай пить. Вот Ванька — кавалер, а небось чайник для вас не поставил. А вот я поставил. Я печенье привез, — на ухо сказал он Машеньке, — армянское. Специально для вас.

Смерть Бауэра подняла его с постели. Он был на похоронах. Держась поодаль, в самом конце процессии, стараясь, чтобы его никто не заметил, он проводил Сергея Иваныча до могилы. Кругом говорили о Сергее Иваныче, о его болезни, он слышал, как Лавровский, фальшиво улыбаясь и прикрывая рот меховым воротником, сказал, что «покойному Сергею Иванычу всегда везло. Вот и теперь. Подумайте, ведь в какое время угодил, самые морозы». Потом стали говорить о другом, о новых выборах в Академию наук, об очередях за мясом.

Как во сне, когда все видишь, но нет сил пошевелить ни рукой, ни ногой, — с таким чувством слушал их Трубачевский. Вот Щепкин, в ботах и в длинной шубе, рассеянно и надменно закинув голову, шагает за гробом. Зачем он явился сюда? Из ханжества, из самодовольства! Вот старый пьяница Волчков со своей черной апоплексической мордой, который всем уже успел рассказать, что Сергей Иваныч оставил его при университете, что «Шляпкин тоже хотел оставить, но он предпочел, чтобы Сергей Иваныч. И он в этом не раскаялся, и я никогда не сожалел». Одно и то же выражение скрытого самодовольства было на многих лицах. Трубачевский вспомнил Чехова: «Вот тебя хоронить везут, а я завтракать пойду». Кроме самого старика, который, сложив руки, покачивался на дрогах и уже не мог думать о тех, кто на него смотрит, все было не тем, чем казалось.

Но это чувство, которое было презрением и отвращением, когда он смотрел на Щепкина, Волчкова, Лавровского, становилось тоской, когда среди неровной толпы, меж плеч и шляп, он видел Машеньку, где-то далеко, у самого гроба.