Вениамин Каверин - Избранное

«…Машенька — вот что я упустил и не понял! Трубачевский был влюблен в нее, может быть, ревновал, сердился! Правда, он был сам виноват, но все-таки. Или даже тем более!

…Я приходил к нему слишком счастливый, это было бестактно. Он три месяца метался, он все потерял. А я приходил как пошляк и еще старался его развлекать! Какое свинство!»

Он вскочил, ему стало жарко. «Я таскался в университет и его таскал, я решал высокие вопросы, а того, что самым своим присутствием резал его без ножа, этого я не видел! Но ведь в последний раз он сам заговорил о ней, и, кажется, спокойно? Да нет, какого черта!»

— Мне не следовало так часто бывать у него, — вслух сказал Карташихин и сел к столу, обхватив голову руками, — каждый день он видел меня и вспоминал о ней! Каждый день я ходил к нему с этой самодовольной мордой! Нет, этого выдержать он, конечно, не мог!

Замок чуть слышно щелкнул, с протяжным, знакомым вздохом открылась выходная дверь — это вернулся домой Лев Иваныч. Карташихин встретил его в передней.

— Лев Иваныч, очень плохо, — быстро сказал он, — Трубачевский уехал и оставил письмо, одно — отцу, другое — мне. Вот, прочтите.

Он продолжал что-то говорить все время, пока Лев Иваныч раздевался, шел к себе, открывал форточку (он не выносил духоты), присаживался к лампе с письмом в руках… Тут только он замолчал. Он был очень расстроен.

Лев Иваныч вслух прочитал письмо.

— Вот какой… романтик, — сказал он задумчиво. — Ну что ж! Может быть. Только найдет ли он там себе дело, на Днепрострое?

— Лев Иваныч, он удрал больной, все бросил! Да и удрал ли? Я боюсь, как бы он…

Заслонившись ладонью от лампы, Лев Иваныч еще раз пробежал письмо.

— Н-нет. Адрес есть?

— Чей?

— Теткин.

— Есть.

— Надо ему денег послать, — подумав, сказал Лев Иваныч.

— Лев Иваныч, да что там деньги. Тут ведь… Я ему написать хотел.

— Ну?

Карташихин нахмурился.

— Не могу, — угрюмо сказал он, — я все думаю, что он из-за меня уехал.

Лев Иваныч надул губы под усами и покачал головой.

— Знаешь что, иди-ка ты спать.

— Лев Иваныч, ведь вышло-то что: он за ней ухаживал, а я…

— Спать!

Оба они разделись и легли, и Лев Иваныч, казавшийся в постели крупнее и выше ростом, уже собрался гасить свет, когда Карташихин вернулся к нему, накинув на плечи одеяло.

— А этот мерзавец Неворожин, этот подлец и вор, из-за которого столько несчастий, — что же, ему все так и сойдет с рук? Я его вчера на Литейном встретил. Веселый! Красивый!

Лев Иваныч откашлялся и подоткнул одеяло.

— Н-да, — задумчиво сказал он, — больше ты его не встретишь.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Доброй ночи!

— Доброй ночи!

Продавщица в тяжелых очках, чуть державшихся на ее маленьком носу, вопросительно обернулась, когда, зайдя за прилавок, он стал подниматься по винтовой лестнице.

— Борис Александрович! А я вас не узнала!

— Здравствуйте, Шурочка, — весело сказал Неворожин.

В заваленном книгами тупике бородатый мужчина писал за столом.

Улыбаясь, Неворожин с минуту следил, как ездит его борода по бумаге.

— Руки вверх!

Мужчина вздрогнул и выронил перо.

— Фу, как вы меня напугали, Борис Александрович!

— Да что вы!

Неворожин засмеялся и сел.

— Никаких перемен, — оглядываясь, сказал он, — и даже Зуевская на том же месте.

Он говорил о библиотеке, приобретенной едва ли не за год до того, как он ушел из «Международной книги».

— Да, лежит, — со вздохом согласился мужчина.

— Что же так?

— Все некогда.

Они помолчали.

— Аркадий Николаевич, а я с предложением.

— Рукописи?

— Не совсем, — улыбаясь, возразил Неворожин, — книги. Три с половиной тысячи томов, историческая библиотека.

— Интересно. Чья?

— Ну, это пока секрет. А покупатель найдется?

— Смотря по цене.

Подложив локти, Неворожин навалился на стол.

— Цена небольшая, — приблизив свое лицо к бороде, быстро и негромко сказал он. — Но дело срочное. Владелец уезжает через три дня.

Мужчина нахмурился и зачем-то надел пенсне.

— Каталог есть?

— Печатный, — ответил Неворожин.

Он вынул из портфеля книгу. Первые страницы ее были оборваны.

Печатный каталог частной библиотеки — вещь редкая, и заведующий магазином перелистал его с уважением. Некоторые отделы — французская революция 1789 года, декабристы — были представлены с замечательной полнотой. Исторические журналы — в том числе и редкие — в комплектах. Были и антикварные книги. Не было только — хотя заведующий магазином со всех сторон внимательно осмотрел каталог — имени владельца библиотеки.

— Надо подумать.

Неворожин показал палец.

— Один день.

— Ну да!

— Аркадий Николаевич, очень серьезно. Если до завтра не получу ответа — продам. И не скажу — кому, а продам.

— Соседям? — глупо улыбаясь, спросил мужчина.

Рядом с «Международной книгой» были тогда букинисты.

— Хоть и соседям. Так вот. — Он быстро написал на столе цифру, еще быстрее зачеркнул ее и написал другую.

Мужчина взглянул — и изумился.

Неворожин смотрел на него, не мигая.

— Очень срочно, — повторил он, — если бы владелец располагал временем, сумма была бы другая. В расписке она и будет другая.

Мужчина снова нахмурился и на этот раз снял пенсне.

— Впрочем, это ваше дело, — поспешно добавил Неворожин. — Мое дело маленькое. Я сдаю товар, кстати, франко — «Международная книга», и получаю деньги. Ну-с?

Мужчина задумался. С первого взгляда можно было предположить, что он с неба звезд не хватает, но теперь, когда, вспотев от размышлений, он сунул свою бороду в рот и начал жевать ее задумчиво и злобно, стало видно, что он просто дурак.

— Да… Ну что ж, позвоните…

Они поговорили еще несколько минут — о жалованье, о сокращении штатов.

Неворожин спустился вниз.

— До свиданья, Шурочка!

— До свиданья, Борис Александрович!

Старший делопроизводитель — пожилой человек, седой и стриженый, с умным солдатским лицом — все возился с какой-то старушкой, и полчаса были потеряны даром.

— А живешь-то одна?

— Эх, милый, ради пятницы уж не буду врать. Не одна живу, с дочкой, да не кормит она меня. Судиться надо, а мне девять десятков лет. Сегодня судиться стала, а завтра померла.

— Тогда зачем же заявление подавала, бабушка, если не хочешь судиться?

Рассеянно и неподвижно следя за посетителями, переходившими от стола к столу в накуренной и тесной канцелярии, Неворожин прислушивался к разговору.

«Еще несколько дней, и я не увижу больше этих грязных людей, этих заплеванных комнат и улиц. В последний раз вздохнуть этим воздухом. Трудно поверить.

Народный суд… Здесь была школа, и даже чернильных пятен не смыли со шпалер. Крюки на стене, где была доска. Грязно, душно. Как у них ничего не выходит!..