Вилис Лацис - Ладейная кукла

Симан ничего не отвечал, только широко раскрытыми глазами глядел на отца и, насколько было возможно, запрокинул назад голову. Тогда та же рука, которую он целовал утром в благодарность за воспитание, обрушилась на его лицо. Левой рукой Симан держал сына за грудки, правой бил.

— Екаб, зачем ты так… — несмело вступила мать. — Сегодня же его праздник…

— Что? — прорычал отец, потом словно опомнился, отпустил Симана и, пристыженный, отошел и сторону. Но, чтобы отступить с честью, он еще погрозил кулаком жене и сыну: — Смотрите у меня…

Анна ничего не сказала, только тихо всхлипывала и утирала глаза краем передника. Симан взял весла и зашагал к морю. Юхан ушел еще раньше. В вечерних сумерках шелестели уродливые сосны на дюнах. Темное и спокойное, как спящий зверь, лежало под луной море. Когда Симан вышел на берег, там не было больше ни одного человека, только он и Юхан. Да черные лодки, которые стояли здесь днем и ночью, зимой и летом, весь человеческий век…

Восемь лет спустя Симан Пурклав направлялся морем в свою третью торжественную поездку. Это был день его свадьбы. Родители невесты, богатые-хозяева с другого конца прихода, желали в церковь и обратно ехать на лошадях, но тогда Пурклавам пришлось бы одалживать коня, а ни Екаб, ни Анна не хотели этого. Симан по этому поводу не сказал ни слова, так же как ничего не сказал, когда родители объявили, что выбрали ему невесту — Еву Тилтниеце. За Евой давали в приданое двух коров, платяной шкаф и кровать с подушками и бельем, да к тому же еще триста рублей деньгами. Она была шестью годами старше Симана.

Теща с тестем после венчания сели в свою коляску и, звеня бубенчиками, покатили в поселок Грива. Остальные гости возвращались домой морем. Лодки были украшены осенней зеленью, маленькие бумажные флажки весело реяли на ветру, и голоса гостей звучали беспечно, как морской ветер, мчавший караван лодок к дому. Посреди второй лодки на скамейке сидели молодые. Ева взяла Симана под руку, плечи ее поверх невестиного наряда покрывал большой платок. Ей было немного зябко.

Сидящие в лодке начали подшучивать над Симаном, не умеет, мол, согреть свою молодую жену: — Хоть бы за середку обнял…

Тогда он обнял Еву за талию, и оба они покраснели. Симану было так неловко, что он не осмеливался взглянуть на Еву. Когда другие шутили и смеялись, он улыбался, уставив взгляд в дно лодки, но весело ему не было ничуть. За все время поездки он лишь дважды заговорил с Евой.

— Тебя не укачает? — спросил Симан, когда они отплыли от берега.

— Не знаю, там будет видно… — отвечала Ева.

По пути ей действительно стало плохо, но она сдержалась, так как при хорошем попутном ветре лодки уже через час достигли плеса у поселка Грива. Тогда Симан заговорил во второй раз: — Ну, скоро будем дома.

— Как я выберусь из лодки? — в ответ сказала Ева.

Симан провел ее на конец лодки, соскочил на берег первым и потом принял Еву на руки. Гости стали в пары и направились к Пурклавам. У ворот их встречали Екаб с Анной, родители невесты и несколько гостей постарше, которые не ездили в церковь. Играли четыре музыканта. Соседи глазели на свадьбу со своих дворов — идти под окна было еще рано. Звучали пожелания счастья, лаяли собаки, и две одинокие чайки летали над рекой. Симан посмотрел через реку на серый дом, там никого не было видно ни возле окон, ни во дворе.

— Идемте в комнату, — сказал старый Пурклав. Ева снова ухватилась за локоть Симана, и они вошли в дом.

— Улыбнись же, не смотри так сердито, — шепнула мать Симану на ухо. Тогда он стал улыбаться. Стулья для молодых были увиты гирляндами из брусничника. Все глаза уставились на жениха и невесту, и так же, как смущались когда-то их отцы и матери, смутились и они под этими пытливыми, полными догадок и любопытства взглядами. Когда стали пить вино, гости заговорили: — Горько! Тому, кто первый это произнес, Симан с наслаждением дал бы в ухо, если бы старый обычай не принудил его сдержаться и на радость гостям поцеловать свою невесту. Это он и сделал, легко и поспешно, но теперь горланила вся орава: — Горько! Сахару мало! Горько, горько!

Толпа была безжалостна и не успокоилась прежде, чем двое чужих друг другу людей не засвидетельствовали перед ее глазами свою близость — пока не засвидетельствовали, что признают совершившееся соединение на совместную жизнь и покоряются избранному родителями решению их судеб. Симан думал, как легко ему было бы сделать это, если бы рядом с ним на увитом брусничником стуле сидела та, другая девушка. Во время поцелуя губы его крепко стискивались и ему было стыдно того, что он делает. Он немного дрожал, так же, как Ева, но в его трепете не было ее молящего томления.

Музыканты играли застольный марш. Потом начались танцы. Соседский люд через окна свадебного дома глазел, как пляшут жених с невестой и что едят гости. Самые нахальные совались на кухню и не уходили прочь, пока не получали чего-нибудь… Большой кувшин с пивом обходил стол кругом и обращал малоразговорчивых в болтунов. Родители невесты принялись хвалить Еву, и Пурклавы хвалили Симана.

— Он у меня хороший сын, — говорил Екаб. — С малых дней я приучал его к работе и разумению. Пусть теперь поживет своей жизнью и ладит с женой так же, как ладил со своими родителями.

Симану вспомнился вечер после причастия восемь лет назад, и правая щека у него запылала, словно отцовский кулак злобно обрушился на нее.

Тилтниеце всплакнула, поминая Евины достоинства, и невольная колючесть мелькнула в ее взгляде, брошенном на Симана.

Снова танцевали и снова ели. Тьма сгустилась, затмились и умы людей, и первобытные инстинкты заговорили их устами. Целая толпа фавнов сидела в комнате и изрекала двусмысленности, все смелее и развязнее, стараясь превзойти друг друга в сальных остротах. Это была насмешка старого, отупевшего мира над стыдливостью нового, издевка потасканной обыденщины над чистотой и мечтами начинающих свой путь — первая закалка на том незнаемом пути, который сегодня пришлось начать Симану и Еве. И чем больше они смущались и краснели, тем назойливей их преследовала похотливость старых фавнов.

Потом Симану снова захотелось кого-нибудь ударить. Как загнанный в угол волк, он сидел напротив целой лающей стаи, и рот его дергался, приоткрывая зубы. А те думали, что он улыбается. Захмелевшая Ева смелее прижалась к нему и положила голову на его плечо. От этого ему стало еще неудобней, но робкий, умоляющий взгляд Евы пробуждал сочувствие, и тогда он в первый раз отыскал под столом ее руку и дружески пожал. Ева тотчас словно расцвела и улыбнулась ему, благодарная за ласку.

Когда перевалило за полночь, их отвели на верхний этаж и оставили одних. Еще раз всплакнули матери, еще раз поглумились фавны над их чистотой; насилу эти мучения окончились до следующего утра. И, пока внизу гости продолжали шумный пир, в темной комнате наверху царило молчание. Симан не зажигал свечи, которая была поставлена на стол возле кровати. Пока Ева раздевалась, он стоял у окна и глядел наружу, в промозглую осеннюю ночь. За рекой стоял дом. Симан долго глядел туда, но на дворе клубилась тьма, ревело море, и в том сером доме ни в одном окне уже не было огня. В комнате тоже царила тьма, и в самом темном углу сидело чужое существо, робко ожидая, когда Симан придет к нему с лаской. Теперь он знал, что он на всю жизнь остался один с этим чужим человеком, которого он был не в силах ни возненавидеть, ни полюбить. Зачем это было нужно? Зачем было так, что земля и море снова когда-нибудь дождутся утра, а его жизнь этой ночью должна была погрузиться в непроглядную тьму без надежды на новый день?