Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

— Когда идешь в отпуск?

— Скоро.

— Нашли тебе замену?

— Нет, — с тайной гордостью сказал Ило, уставясь на колени. Руки у него слегка дрожали. Он откинул женщине волосы со лба и заглянул в глаза. В ее глазах он всегда вычитывал ту же страсть, какой обуреваем был сам. Это еще сильнее распаляло его. Он подхватил женщину, поставил на ноги и прильнул к ней, обнял и стискивал в объятиях, пока не услышал знакомый хруст костей.

— Тише, больно…

И целовал ее в шею, в одно и то же место, еще и еще, еще и еще… И не заметил, как у него вырвалось:

— Желанная моя…

В углу, словно наказанный ребенок, стояли большие часы, отсчитывая секунды. А секунды летели.

— Куда вы бежите, секунды!

Ция встала, достала из шкафа платье, сшитое для этого дня, и сняла халат.

— Сегодня тебе надо затмить всех, понимаешь? — сказала двойнику в зеркале. — Этого хочет Реваз, а значит и я, а еще потому, что там соберутся очень, очень нужные, интересные люди. Все они знают Реваза и знают, что существую я… Странно, Реваза считают более крупным ученым, чем Тенгиза, но докторскую диссертацию защищает сегодня Тенгиз. Поэтому я должна быть особенно красивой. Хотела бы знать — расстроен ли Реваз? Наверное, расстроен. Но зачем ему тогда, чтобы я выглядела лучше всех? Кажется, не оправдаю его надежд — когда стараешься, ничего не получается. Как пить дать отправит домой.

Ция еще раз осмотрела себя в зеркале и вышла на улицу. Такси давно поджидало ее. Водитель дремал.

У института, где работал Реваз, Ция остановила машину. Через две минуты спустился Реваз.

— А ты больше меня волнуешься, раньше времени подъехала, — заметил он.

— Садись.

— Ну, здравствуй, — Реваз поцеловал ее в руку повыше локтя, как всегда, когда она выглядела особенно хорошо.

— Нравлюсь?

— Одобряю.

В институте взоры всех — от вахтера до академика с большой полированной головой — прикованы были к Ции.

Защита шла по шаблону. Защита любой диссертации, и блестящей и средней, проходила одинаково. Во всяком случае, Реваз и Ция не видели разницы. Реваз отлично знаком был с трудом Тенгиза и поэтому временами подремывал. А Ция, занятая собой, облизывала губы и даже исхитрилась неприметно для других взглянуть на себя в зеркальце.

— Интересная тема? — спросила она Реваза.

— Очень. Но беда в том…

— В чем?

— В том, что область исследования — нова, и чем больше углубляемся мы в нее, тем больше неясного, спорного…

— То есть?! Ты хочешь сказать, чем больше исследуете и изучаете, тем больше…

— Мне вспомнилась одна история. Не помню уж, где о ней читал, — зашептал Реваз. — Один ученый очень нервничал перед лекцией. Студенты спросили его о причине. Ученый нарисовал два круга, один большой, другой маленький, говоря: «Вот взгляните: малый круг — ваши знания, большой — мои. Окружность каждого соприкасается с областью незнания. Видите, насколько моя граница соприкосновения с незнанием больше вашей?»

— Умный был человек.

— Не издевайся, помолчи, на нас уже обращают внимание.

Последние слова председателя совета потонули в аплодисментах. Ученый совет единодушно присудил Тенгизу степень доктора.

— Похлопай, Ция!

— Знаешь же, не люблю.

— Похлопай!

— А если не похлопаю?

— Пойдут разговоры, Тенгиз обидится.

— Ничего, разрыва сердца не будет!

— Софокл тоже так думал.

— И что же?

— А то, что, когда поклонники окружили его толпой и захлопали, восхищаясь его гением, не выдержало сердце радости — разорвалось.

— И он умер?

— Непосильна порой радость признания.

— Так побережем Тенгиза!

Они медленно следовали за длинным рядом поздравлявших Тенгиза.

На банкете Ция по-прежнему была в центре внимания. Мужчины подступали к ней со всех сторон. Она мило разговаривала с каждым, обласкивая всех своим приятным голосом. Она прекрасно знала, что мужчинам нравится ее голос — мягкий, грудной, и, беседуя, придавала ему самые тонкие оттенки, так и лаская им всех и каждого. Она танцевала с профессорами, с доцентами и просто с научными работниками без степеней и званий. При удобном случае, они прижимали ее к себе. Дважды приглашал танцевать академик с полированной головой, который при своих обширных, феноменальных знаниях во время защиты слова не проронил.

Реваз спокойно, равнодушно беседовал с однокурсниками, но Ция была в поле его зрения, он не упустил ни одного ее жеста. Не дожидаясь окончания банкета — он всегда умел вовремя уйти, — взял Цию под руку и покинул застолье.

Водителю такси Ция назвала свой адрес и спросила Реваза:

— Довольна ли мной ваша светлость?

— Вполне, вполне, — милостиво сказал он, отметив про себя: «Но только нельзя, нельзя всегда быть такой красивой, каждый день — этого не вынести».

— Останешься у меня?

— …

— Поцелуй.

Ция включила ночник в углу комнаты, и все погрузилось в слабый голубой свет.

— Зажги все лампы, освети комнату поярче — поведаю тебе величайшую тайну… Хочешь?

— Очень, очень хочу.

— Ты немыслимо красива! — «До ужаса, — добавил он в душе, — и я боюсь этого».

— Повтори, пожалуйста, не расслышала.

— Ты ужасно красива.

— А я люблю тебя…

— Не надо слов. Сними платье и не забудь дать мне его с собой утром.

— Зачем?

— Затем, что ты чересчур прекрасна в нем, — и снова подумал: «И затем еще, что не может продолжаться так дольше».

— Шутишь?

— Нет.

Это «нет» прозвучало категорично, и Ция поняла — возражать бесполезно.

Реваз обошел выключатели. В комнату вступили темнота и тишина.

Ция взяла с письменного стола газету, завернула платье и, осторожно пройдя впотьмах к напольным часам, положила на них сверток. Огромные часы следили за вращением земли. Стрелки едва виднелись.

— Как летят мгновенья! — пробормотала Ция, ложась рядом с Ревазом.

— Что ты сказала?

Ило взял отпуск, но от путевки в дом отдыха, как всегда, предоставленной ему месткомом, отказался.

— Хочу быть с тобой, — сказал он Дарико.

— Поехал бы лучше отдохнуть.

— Отдохнем вместе. — И тихо пропел: — «Даро, Даро — краса мира», — что означало, последует подарок или приятное предложение.

Дарико навострила ушки.

— Одевайся, идем на концерт.

— На какой концерт? Куда?

— В Летнем саду филармонии.

Дарико просияла, скинула халатик и осталась в черной комбинации и шлепанцах. Движения у нее были размеренные, женственные. Она не спеша натягивала чулки на свои упругие, литые ноги, разглядывая их в зеркале платяного шкафа. Ило, оторопело раскрыв рот, следил за ней — такой ее он еще не видел. И казалось, что она хочет сказать ему что-то и не решается. Он закурил, глянул на часы.

— Давай поторапливайся!