Григорий Федосеев - По Восточному Саяну

Из палатки появлялись люди в жалкой одежде, измученные голодом. Они молча окружали костер, ни о чем не расспрашивали, будто ничто уже их не интересовало. Больно было видеть этих, поистине отважных и доверчивых людей обманутыми, изнуренными сомнениями, и с моих уст готово было сорваться проклятие в адрес Мошкова.

— Мы ведь торопились к горячим лепешкам, верили, что прилетели самолеты, что построили пирамиду на пике, — сказал я, задерживая свой взгляд на Пугачеве.

— Пирамиду построили, а насчет самолета ошиблись, — ответил он чуть слышным голосом.

— Это безумие, Трофим Васильевич, как мог ты пойти на этот шаг, зная, что силы нужно беречь, чтобы выбраться отсюда? Посмотри на себя и на товарищей, что осталось от вас после этой работы?!

— Он тут ни при чем, все решали, всем и ответ держать, — сказал Курсинов, тяжело переступая с ноги на ногу и морща от дыма изъеденное комарами лицо. — Уж коль наметили пункт, неужели оставлять его неотстроенным! — добавил он.

— В этом не было необходимости, а теперь как пойдем, одежонку последнюю дорвали, на ногах ничего нет, вот о чем нужно было подумать.

— Теперь уже поздно, не исправишь, да и какая же вина в том, что люди отстроили пирамиду? — вмешался в разговор Павел Назарович. — Ослабли от того, что есть нечего. Не привези Кирилл Родионович позавчера мяса — хуже было бы, а сами не можем добыть зверя. Какая близко держалась животина — сбежала. Идти надо. Тропу нашел я через Аргульский перевал, как-нибудь доберемся до жилья.

— Идти, идти!!! — в один голос заговорили все.

Так и порешили — выступать. Для починки одежды пришлось пожертвовать палатку. Хуже было с обувью. У большинства ничего не было на ногах, а босиком не могли идти. Единственный выход — пристрелить Маркизу и использовать на обувь шкуру, которая еще украшала ее костлявое тело.

Последний день, проведенный в Кинзилюкской долине, прошел в хлопотах и сборах. Нужно было заняться починкой, сшить поршни, сделать лабаз, в котором решили оставить цемент, железо, часть снаряжения. Маркизе и на этот раз повезло. Утром, когда она, приговоренная к смерти, стояла привязанная к кедру, на одном из правобережных мысов появился медведь. Мы отпустили Левку и Черню. Зверь, заметив их, насторожился, но вдруг бросился наутек, да разве мог он уйти от собак, коль те заметили его! Не успел косолапый добраться до перелеска, а уж Левка насел на зад. Взревел владыка, бросился на кобеля. Но тут подоспел Черня. В два-три прыжка он вцепился в «галифе». Гневу медведя, кажется, не было предела, не успел он кинуться на Черню, как Левка снова возле зада, и так все закружилось, завертелось. Носился зверь по поляне, да не поймать ему ловких собак!

А тем временем по закрайку, сгорбившись, подкрадывался Прокопий. Мы все с нетерпением ждали развязки. Вот он вылез на пригорок, выглянул, переместился правее. Еще раз выглянул, воткнул в землю сошки, положил на них бердану, долго целился. Вместе с выстрелом блеснул дымок, и страшный рев зверя потряс долину. Три черных точки на мысу слились в одну, и все стихло. По лицу Самбуева расплылась довольная улыбка, он подошел к Маркизе и, отпуская ее на корм, сказал:

— Смотри, дуреха, норовиться будешь — опять застрелим.

Как мы ни голодали, а медвежатину никто есть не стал. В это время года медведь бывает страшно худой, а мясо пропитано псиной, даже собаки близко не подходили к нему. Но шкурой мы воспользовались, хотя и она в это время бывает почти голая и очень тонкая.

Люди, заканчивая работу, расходились по палаткам. Из расщелин сочилась прохлада. Угомонились комары. Тишину тревожил далекий колокольчик. В лучах заката носились белоснежные стрижи. Пара за парой они то взлетали высоко, теряясь в лазури неба, то с легким шелестом проносились над нами, проделывая сложные виражи. Мы долго любовались их стремительным полетом, их вольностью и с сожалением думали: почему у нас нет крыльев, чтобы перенестись за белогорья, и почему мы должны шагами отмерять свой путь?

Лагерь проснулся рано. Утренний холод заставил всех собраться у огня. На людях пестрела заплатами одежда, у многих на ногах были поршни, сшитые из медвежьей шкуры. Под брезентом лежали упакованные вьюки. После чая сняли палатки, пригнали лошадей, и лагерь опустел. На месте долгой стоянки остались пепелище костра, лохмотья истлевшей одежды да куча изношенной обуви. На старом кедре товарищи сделали надпись:

Последний лагерь

Саянской экспедиции.

Прощайте, горы!

1938 год.

Дальше следовали подписи: Бехтерев, Днепровский, Зудов, Курсинов, Кудрявцев, Козлов, Лазарев, Лебедев, Пугачев, Патрикеев, Самбуев, Федосеев.

Когда караван выстроился в ожидании команды «трогаться», Павел Назарович вдруг засуетился. Он подошел к пепелищу, отбросил все таганы и, выбрав из них самый большой, воткнул его в землю. Затем подставил к нему сошки и на конце сделал двенадцать зарубок.

— Это для чего? — спросил Алексей.

— Неужто не знаешь? Тогда смотри: таган воткнут так, что тонкий конец его направлен по нашему пути, показывает, куда люди уехали, а количество людей обозначено зарубками. Так всегда делали старики-соболятники.

— А я могу свою фамилию подписать, ведь таган-то мой?! — спросил Алексей.

— Зачем? — удивился старик.

— Видишь, Павел Назарович, начальника экспедиции и так узнают, а фамилию повара по зарубкам не прочтешь, — и, стесав бок тагана, он вывел карандашом: «в том числе и повар Алексей Лазарев».

Солнце, осветив величественные горы, заглянуло в долину, и караван покинул стоянку.

Любо было смотреть на лошадей — так замечательно они поправились. Лучшего приволья, чем в Саянах, им не найти, и если бы не гнус, было бы совсем хорошо. Труды Самбуева и погонщиков не пропали даром. Теперь наш караван двигался, имея только головного проводника. Каждая лошадь знала хорошо свое место и не нарушала строя.

Мы поднялись вверх по Кинзилюку и его последним левобережным притоком свернули влево, на верх Агульского белогорья. Шли в северо-западном направлении, по хорошо заметной звериной тропе, мягко набирая высоту. За границей леса идут кустарниковые заросли вперемежку с луговинами, а выше раскинулись субальпийские луга, усеянные по склонам распадка обломками развалившихся скал.

Перед перевалом тропа подвела караван к крутой каменистой гряде, и по ней стали взбираться наверх. В опасных местах лошадей переводим поодиночке, придерживая за хвост и за повод. Мы уже заканчивали эту опасную переправу, как сорвалась Маркиза. Замелькали по откосу скалы голова, ноги, загремели ведра, привязанные к вьюку, и лошадь исчезла в провале.

— Вечная память, родимая, теперь и тебе и нам легче будет, — сказал Павел Назарович, заглядывая в глубину расщелины, откуда неожиданно донеслось жалобное ржание. Пришлось остановиться, не бросать же лошадь, раз она живая! Самбуев и Патрикеев побежали вниз по тропе. Пользуясь вынужденной остановкой, я решил выйти на седловину, попрощаться с горами, которые мы покидали с болью в сердце.