Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)

— Давно вы этак добровольцем-то воюете?

— С самого первого дня переворота. Да до переворота я еще в офицерской организации состоял.

— Гм… Награды, поди, имеете?

— Нет, у нас полковник скуп на этот счет. Хотя меня все-таки представили к Георгию.

— Ага, ишь ты!.. Гярой, значит!

Жестиков самодовольно улыбнулся, бедро заныло, доброволец поморщился.

— Да, я повоевал. Свой долг исполнил, теперь и отдохнуть имею право.

— Конешно, конешно. Обязательно отдохнуть.

Партизан отвернул в сторону лицо. Жестиков болтал без умолку.

— Пусть кто другой повоюет так, как я. Красная сволочь долго будет помнить господина вольноопределяющегося Константина Жестикова. Широкинцы уж наверняка меня не забудут. Ах, и почертили мы там. Девочка какая мне попалась!..

К горлу партизана что-то подкатилось, не своим, глухим голосом он спросил добровольца:

— Это в Широком-то?

— Да.

— Какая?

— Совсем, знаешь ли, молоденькая, лет пятнадцати-четырнадцати, не больше. Невинненькая еще была. Как ее звали? — Жестиков задумался на минуту. — Да, Маша, Маша. — Мы ее с Пестиковым в курятнике прижали. Она там пряталась. Потеха!

Жестиков тихо засмеялся, схватился за рану.

— Ох, нельзя смеяться-то, больно.

Партизан размахнулся и тяжело стукнул раненого по зубам.

— Заткни свою глотку, погань!

— Ты чего это?

Жестиков еще не понимал, в чем дело.

— На каком основании?

Партизан плюнул ему в глаза, бросил вожжи.

— Вот тебе, гаду, основания! Вот тебе основания!

— Партизаны, а-а-а, карау-у-ул!

Жестиков подавился обломками своих зубов.

— На вот тебе, сволочь!

Чубуков остановил лошадь. Летягин, черный от гнева, топтал Жестикова ногами.

— Ты чего это, Иван?

— Тятя, он ведь Маньку-то нашу изнасильничал!

— Ну?

— Сам расхвастался, гад.

Иван, тяжело дыша, соскочил с саней.

— Никак околел? Айда, Иван. Время неча терять.

— Айда!

Партизаны погнали лошадей.

В Рождественский сочельник, перед рассветом, от Медвежьего к тайге, по чистому полю поскрипывая лыжами, быстро скользили двое. Среднего роста, крепкий, широкоплечий, с длинной серебряной бородой, в малахае и белодохе — Федор Федорович Черняков, и высокий, костлявый, бритый, с короткими, обкусанными, торчащими щетиной усами, в рыжем телячьем пиджаке и таком же картузе — Никифор Семенович Карапузов. Старики гнулись под тяжестью больших мешков, привязанных за спиной. Они везли партизанам медикаменты, купленные в городе. Лыжи глубоко уходили в снег, нападавший за ночь. Идти было трудно. Под теплыми мехами на спине и на груди у лыжников рубахи отсырели от пота.

— Закурить бы надо, Федор Федорыч, — остановился Карапузов.

— Оно бы, конешно, хорошо, Никифор Семеныч, да как бы не заметили нас?

— Ну, в этаку темень да рань. Поди, спят все без задних ног.

Карапузов вытащил из-за пазухи короткую самодельную трубку. Черняков достал кисет. Сбоку в темноте фыркнула лошадь. Старики вздрогнули, насторожились. На дороге отчетливо хрустели конские копыта, едва слышно брякало оружие. Несколько красных точек, покачиваясь, плыло в тайге.

— Смотри, курят. Ведь это орловские молодцы в разведку поехали, — шептал Черняков.

Разъезд гусар шагом шел по дороге на Пчелино. Корнет Завистовский — безусый восемнадцатилетний мальчик — опустил голову и, развалясь в седле, мурлыкал под нос:

Молодой офицер перед выездом из села выпил немного спирта, был весел. Новенькая, мягкая, длиннополая баранулка грела хорошо. Косматая папаха закрывала оба уха.

— Так и есть, они.

— Давай дернем в сторону с версту и прямо Пчелинским логом ударимся на спаленную сосну.

Старики спрятали табак, повернули влево. Лыжи хрустнули, тихо взвизгивая, заскользили по белому пушистому ковру. В сумерках долго, осторожно шли по тайге. Задевая за сучья, роняли вниз чистые, белые хлопья. У разбитой, опаленной молнией сосны остановились, сняли с плеч мешки, закурили. Между деревьями медленно светало.

— Ну, однако, пора стучать.

Черняков выдернул из-за пояса топор, стал редко с силой бить им по сухому стволу. Ударив десять раз, остановился. В тайге шумело эхо. Затрещал бурелом.

— Что это, медведь, что ли? — спросил Карапузов.

— Какой теперя медведь. Медведь лежит.

Карапузов сконфуженно махнул рукой.

— Фу, смолол. Хотя, мож, его спугнули? Иль, мож, это зюбрь?

— Нет, зюбрь не так ходит. Зюбря не услышишь. Он идет — только хруп-хруп. Шагов пяток сделает да и встанет, послушает и опять хруп-хруп. А этот вон как трещит. Сохатый, окромя некому.

Черняков опять застучал. Треск стал глуше, затихая, удалился.

— Тяп-шшш! Тяп-шшш! Тяп-шшш!

Тайга просыпалась. Где-то далеко слабо отозвались:

— Тяп! Тяп!

Старик перестал стучать.

— Ага, десяток тоже, — сосчитал он удары.

— Наши. Сейчас будут.

Черняков засунул топор опять за пояс, сел на сваленное дерево. Карапузов вытирал рукавом вспотевший лоб.

— Здорово мы с тобой, Федор Федорыч, отмахали.

— Да, подходя.

В чаще замелькали пестрые лохматые дохи. Несколько партизан бесшумно на лыжах подбежали к старикам.

— Здорово, товарищи!

— Здравствуйте!

— Ну, чего принесли, старички?

— Лекарства кое-какого, товарищи. Бинтов маленько.

— Дело хорошее.

Ватюков разглаживал свои длинные усы. Быстров нагнулся, стал ощупывать мешки. Доха у партизана распахнулась, среди меха сверкнула золотом гимнастерка, расшитая выпуклыми крестами.

— Это что у тебя, Петра?

Черняков смотрел на необыкновенный костюм. Быстров засмеялся.

— Риза отца Кипарисова. Мы его на позапрошлой неделе уконтрамили. Ну, добру не пропадать же. Крепкая штука, долго проносится.

Парень, улыбаясь, оправлял пояс, показывал старикам свою обновку.

— Чего банды поговаривают насчет войны? — спросил Ватюков.

Карапузов оживленно заговорил:

— Мне Пашка сказывал (вы знаете его, сын-то мой), что мобилизованные ждут только удобного случая, чтобы перебежать. Дела бандитов совсем плохи. Красная Армия близко. Гибель свою они уже чуют. Куируются здорово. В городу ихних беженцев полно. Офицерье свои семьи за границу, на восток отправляют.

Гусары возвращались из разведки. Дорогой красильниковцы часто грелись из фляг со спиртом, ехали с песней:

Партизаны услышали, примолкли.

— Надо щелкнуть петушков красноголовых [5] Красильниковцы-гусары носили красные бескозырки. .

Ватюков стал распоряжаться:

— Черемных и Панкратов, вы берите мешки — и в Пчелино. А мы на них. С двух сторон надо охватить. Вали, Быстров, заходи сзаду. Я спереду. Возьми себе четверых. Остальные за мной.