Владимир Богомолов - Поворотный день

За спиной зашушукались, задвигались дети. Это вывело ее из оцепенения. Но вместо того чтобы унять не в меру ожившую детвору и усадить всех по местам, Мария Алексеевна попросила:

— Ну что же вы ребята, приглашайте товарища в школу.

Гость видел, что своей просьбой учительница пытается скорее избавиться от внезапного смущения. Но в чем причина смятения? Может ее отец, брат или муж воюют за кадетов, и она испугалась? Однако сметливым глазом разведчика он не заметил ее испуга. Точное определение состояния девушки — смущение. От этого открытия он сам почувствовал как влажнеет кожа над верхней губой над бровями.

Окно чуть не доверху заполненное смышлеными рожицами загудело.

— Заходите дядя!

Но всадник оставался на коне. Мария Алексеевна отодвинутая в глубину класса, с любопытством и непонятной для себя тревогой подумала, что он может так же неожиданно, как появился, исчезнуть. Неужели он не из полка, который утром вошел в хутор на отдых? Пересиливая нестройный ребячий гомон, она спросила:

— Вы из полка?

Всадник кивнул. Это придало ей смелости.

— Расскажите, что там на фронте, как Царицын.

Но всадник неожиданно смутился и стал объяснять, неторопливо подбирая слова:

— Я говорю по-русски плохо-плохо. Я серб.

— Серп, — засмеялись ребятишки. — Мария Алексеевна, он серп, которым хлеб жнут!

Незнакомец нахмурился, а когда понял объяснение учительницы, тоже засмеялся и великодушно пояснил:

— Вы на Дону казаки, а мы в Сербии сербы. Уразумели? — И совсем по-домашнему подмигнул: — Серп — для контрреволюционных сорняков. — Лихо выхватив шашку, он со свистом рассек воздух.

В это время прозвенел звонок, и школьники, собрав книжки и тетрадки в холщовые сумки, с гвалтом и смехом, словно юркие чижи, выпорхнули на улицу. Когда учительница вышла на крыльцо, незнакомец уже спешился и, простреливаемый восхищенными и завистливыми взглядами казачат, поправлял на себе портупею, бинокль, черные ножны шашки. Увидев учительницу, он извинился, что помешал закончить урок.

По улице шли шумной гурьбой. Впереди красный кавалерист и учительница, а за ними ребята. Они вели на чембуре гнедого.

— Мне дорого видеть вас. Я долго-долго не был в школе, — задумчиво сказал он, потом уже веселее добавил: — Я слышал, дети зовут вас Мария Алексеевна. Но вам мало-мало лет. Вы просто Маруся, Марийка.

Мария Алексеевна смутилась и произнесла:

— Я вовсе не учительница, а гимназистка.

— А почему учите? — полюбопытствовал он.

— Учитель сбежал с кадетами, — просто ответила она и вдруг спросила — А как вас зовут?

— Когда записался в Красную Армию, назвал себя Алексой. Так делали многие, чтобы дома родным не было плохо. Теперь не боюсь. Сказал, что я Иван сын Тома. Записали Иван Антонович. Так мало кто зовет. Больше — товарищ Дундич. Старшие — Ваней.

Тонкий в талии, подтянутый, он выглядел не только что пришедшим с переднего края, а давно отдыхающим в этом маленьком тыловом хуторе. Его аккуратность, неторопливая речь с сильным акцентом, добрая улыбка — все это, как снимает солнце с утренней травы росный налет, снимало с нее остатки смущения. Ей почему-то стало легко и весело, будто она узнала бог весть какую тайну. Мария Алексеевна лукаво поглядела на спутника и спросила:

— А мне как называть вас?

Он уловил ее лукавство и, словно бы подыгрывая девушке, великодушно разрешил:

— Как вам нравится.

Возле своего дома Мария хотела попрощаться с Дундичем, но он сказал, что как раз в этом доме разместился штаб полка, в который его назначили заместителем командира.

Двор Самариных, просторный, с добротными постройками, но несколько запущенный, нырял в леваду, отделенную валом от заросшего осокой ставка. Дом с высокими низами, опоясанный балясинами узкого балкона, глядел четырьмя большими окнами на улицу. Увенчанный флюгером над железной крышей, он горделиво возвышался среди хуторских построек.

Еще недавно Мария не придавала никакого значения превосходству своего двора перед соседними. Вернее, привыкла, считая, что именно так и должно быть. Не может же хуторской атаман жить, как любая заурядность. Но пришло время, и отцовская, должность, дом, подворье — все раскололо семью пополам. Брат Петр, приехавший из госпиталя в январе, спустя неделю вступил в отряд красных конников. Отец, буквально через день, как блиновцы пришли в хутор, подался к белым. Где-то они теперь? Знают Мария с матерью, что оба живы — весточки от них приходят через знакомых станичников, — но как живут-могут, об этом приходится лишь догадываться. И в каждом выстреле где-то у займища или за левадой чудится женщинам чей-то последний — отца или сына — час.

Всякий раз, встречая красных, мать и дочь выходили к дороге, вглядываясь в проезжающих, хотя знали, что Петр, если бы находился среди всадников, давно забежал в родной курень. Так же встречали и белых.

Минуло около года, но ни отец, ни брат не показывались в хуторе, видно, далеко отсюда увели их стежки-дорожки.

Все это пронеслось в голове теперь, когда Дундич, пропуская ее вперед, иначе, чем в школе, как показалось Марии, — с насмешкой, поглядел в ее черные глаза.

И он действительно поглядел на спутницу по-другому. Но в этом взгляде не было ни насмешки, ни укора, напротив, взор его был опечаленным: он растерялся и не знал, как ему теперь относиться к дочери бежавшего хуторского атамана. А как воспримут его новые боевые друзья это знакомство?

Дундич решительно сдвинул на макушку папаху: девчонка ему нравится. Вот главное, а все остальное перемелется. От этой собственной решимости он опять стал веселым, как в школе. Прощаясь у крыльца, Дундич попросил:

— Приходите к нам чай пить. У нас сахар есть.

Вечером, когда Мария с командирами пила чай, в комнату притопал белобрысый парнишка лет пяти. Увидев его, она поднялась и пожурила:

— Тебе пора спать, Саня.

Дундич быстро встал, подхватил малыша и удобно усадил к себе на колени.

— Марийка, молю, пусть хлопчик посидит с нами. Мы ведь за них бьемся, а видим их так редко.

— Это верно, товарищ Дундич, — тяжело вздохнул командир полка Петр Яковлевич Стрепухов. Он вспомнил своих сыновей, которых вот уж третий год жена воспитывала одна. А теперь Семикаракорская под Мамонтовым. Уцелела ли семья? Ни свои, ни пленные ничего утешительного не говорят.

— Почему же только за них? — удивилась Мария.

— И за тебя, конечно, — успокоил ее Стрепухов, — за детей, словом. За то, чтобы вам, молодым, жилось хорошо.

— Будто сами такие старые, — засмеялась девушка. — Вот вам сколько лет? — поинтересовалась она у Дундича.

Тот внимательно посмотрел на нее и с сожалением ответил:

— Уже двадцать пять.