Владимир Богомолов - Поворотный день

Тревога ползучим гадом пробралась за пазуху, когда он, осмелев, поднялся с карачек. Раздвинул заросли терна и — не увидел на привычном месте своего дома.

Сначала подумал, что бес попутал, ориентир потерял, но когда убедился, что ни правее, ни левее нет домов, взвыл по-волчьи и, уже не думая об опасности, рванулся к месту, где совсем недавно стоял его крепкий пятистенок. Сапоги с разгона точно в труху провалились в пепел, скользнули по обгорелым доскам. Все было порушено и превращено в тлен.

Логвин крепко тряхнул чубатой головой, точно отгоняя страшное наваждение. Но, открыв глаза, вновь увидел то, что окружало его. Он не хотел, не мог допустить мысли, что вместе с хозяйством погибла семья.

«Ну бог с ним, с куренем, — решил Петрунин, отходя от жуткого оцепенения. — Где же мои родненькие? Не могут же они уйти за тридевять земель. Должно, у тещи», — здраво рассудил Логвин и хотел направить туда резвый бег, совсем забыв, что в станице белогвардейцы, и не ведая, что за ним давно и пристально наблюдают два казака, скрываясь за морщинистым стволом карагача.

И, как только Петрунин направился к калитке, дозорные преградили ему дорогу.

— Никак, Лошка? — удивленно и раздосадованно произнес один из белоказаков, величая так Петрунина по праву соратника детских забав и кума.

— Говорил тебе: он стонет, — назидательно произнес второй.

Не уловив оттенков досады и злорадства в их голосах, Логвин даже не попытался выхватить из-за пояса наган, не подумал, пользуясь темнотой, сигануть куда-нибудь за ограду, чтобы задворками, огородами скрыться от врагов. По непонятной причине новоиспеченный буденовец обрадовался встрече с кумом. Белый, красный, понятно — враги, но ведь родня же самая близкая, можно сказать, кореша с бесштанного возраста. И потому Логвин, подтвердив свою личность, с надеждой спросил:

— Не знаешь, где моя Настюшка с мальцами?

— Зря ты забрел сюды, кум, — уже не досадливо, а угрожающе сказал тот, который был и ростом повыше, и в плечах пошире и пол-лица которого прикрывала рыжая, как лисий хвост, борода. — Краснюки ведь на той стороне.

— Он в разведку напросился, — высказал догадку второй. — Его в штаб надоть.

— Ни в какую не в разведку, — все еще не понимая всей трагичности своего положения, огрызнулся Петрунин.

Он-то точно знал, ради чего переплыл речку, прогладил брюхом сотни метров огородных межей. Но они ведь не поверят ни на копейку. И не станет он им доказывать, что особых успехов в борьбе с белыми не достиг, усердия чрезмерного не показал, даже, напротив, не так давно ихнего чалдона отпустил, вместо того чтобы в штаб доставить или прикончить на месте. А что воюет на стороне красных, в этом Логвин ничего противоречивого в своем поведении не видел. Нравятся ему их законы и порядки: равенство для всех, почет и уважение по труду, а не по мошне. Так что не было в душе Логвина особого страха или опасения за свою жизнь. Но, очевидно, иначе относился к их встрече дружок детства.

— Не думал, что свидимся с тобой на этом свете, — сказал недобро кум и клацнул затвором винтовки, упертой прямо в похолодевший вдруг живот Петрунина.

— Ефим, не самоуправствуй! — закричал казак. — Он могет ценные сведения дать про краснюков. Так что давай его в штаб.

— Ничего он не может дать. Знаю я его, — угрюмо выдавил кум, но винтовку опустил.

И такая тут злость закипела в душе Логвина, что, не боясь никакой кары, обругал он Ефима последними словами, какие только были в запасниках его памяти… А в конце тирады еще раз спросил, может тот по-человечьи объяснить, где его жена и дети.

— Могу, — с непонятной охотой произнес белоказак. — Пойдем, покажу.

— Дай-ка руки, — потребовал от Петрунина спутник Ефима.

Но дружок детства самодовольно сказал:

— Но убегет. Я пойду впереди. Ты, Лукич, винтовку промеж лопаток ему просунь.

В этой холодной уверенности Ефима почуял Логвин что-то недоброе.

Но вот направились они к печальной леваде, и подумалось ему: как минуют сад, так повернут на давнюю их с Ефимом тропку, что вела к подворью Настеньки. Первое время они вместе подпирали тын, ожидая ее осторожных шагов, но потом сказала Ася, скрывая смущение в лукавой усмешке, что Ефима ждет не дождется Любаша.

— Это как же понимать? Как отлуп? — осерчал Ефим. А услышав тихое, но твердое: «Да уж как хошь понимай», ушел, что-то бубня под длинный нос.

Думал Логвин, будут они долго враждовать, чего доброго, и поджидать где-нибудь друг друга да носы квасить… Но ничего такого не произошло. Скоро Ефим утешился Любахой, девушкой озорной и смазливой. Не успели в станице привыкнуть к их встречам, как Любашкин отец, казак справный, но нрава крутого, дикости необузданной, зазвал к себе в дом Ефима и, налив полстакана водки, чокнулся, сказав будто обоюдно и давно обговоренное:

— Ну, зятек, со свиданьицем.

У парня челюсть свалилась на край стакана. По-своему расценил эту растерянность будущий тесть. Бычьей кровью заполнились белки его мутных глаз.

— Знацца, у вас другие планы, милок? Потискать девку под плетнем, попортить на сеновале и к другой… Или уже…

— Да что вы… — залепетал сосед, едва удерживая в трясущейся руке стакан. — Я за честь почту, — как в купеческих романах заговорил Ефим, проклиная в душе старого, а заодно и его баламутную дочку.

— Ну, спасибо, зятек. Ну, утешил. Давай еще по единой. А вечером чтоб с отцом-матерью в гости. Сватанье проведем. Ну, а как же, милок? Так заведено дедами… У кого товар, к тому за покупкой и приходят. Да ты не боись. Я ведь лишку не запрошу.

Лет пятнадцать с той поры минуло. Логвин и Ефим не только примирились, но снова сдружились, даже породнились, крестными отцами стали.

Правда, на германскую Петрунин отправился без дружка. Признала авторитетная медицинская комиссия Ефимову непригодность к строевой службе по причине мудреного заболевания сердечно-сосудистой системы. Настенька через большака писала мужу: Ефим по пьяному случаю похвалялся перед ней, что оставлен по ходатайству тестя.

А на третью военную весну снова написала жена про дружка-приятеля. Будто превратился он в натурального живодера. Не дал в долг под честное слово ни пуда муки… Сговорились по-родственному за пуд осенью полтора возвратить, а пока суд да дело, велел Ефим телку ему привести, вроде залога.

И надо же случаю быть: как раз в тот день пошел Петрунин с боевыми товарищами за «языком». Вроде бы все получилось. Прихватили обера, а немец и накрой их на нейтральной полосе. Кто головой поплатился, кто руками, ногами, а Логвин двумя рваными дырами на ребрах. Но, несмотря на ранение, надежно прикрыл он пленного ганса и доставил в расположение части. За этот подвиг Петрунину медаль была повешена и краткосрочный отпуск предоставлен домой.