Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 2)

Ему всегда было неловко, когда он становился причиной излишнего чужого беспокойства.

— И у нас тоже руки не отвалятся. Живите па здоровье!

Когда Константин разложил вощи, Авдотья занималась уже новым делом — гладила белье. Пристроив на половине стола обтянутую полотном доску, оттеснив детей на самый край, она набирала в рот воды, прыскала сквозь плотно сжатые губы на белые наволочки и простыни и, помахав из стороны в сторону чугунным утюгом с пышущими в прорезях раскаленными углями, гладила. Смуглое, загрубевшее на постоянном морозе и ветре лицо ее было полно отрешенной задумчивости, она целиком погрузилась в свои мысли, а руки сами по себе привычно двигали утюг.

Вот она разостлала на доске новую мужскую рубашку, и Константин не мог побороть любопытства.

— Вы что, берете у кого-то в стирку?

— Своего белья хватает. Это мужнина рубаха...

Во взгляде женщины появилась такая недобрая настороженность, что Константин невольно смутился.

— Но он же...

— Для кого пропал, а для меня нет! — строго ответила Авдотья.— Сердцем чую — живой он. А оно сроду меня не подводило...

Константин смотрел на посуровевшее лицо женщины, ее непреклонно стиснутые губы, на склоненную голову с черными, вороного отлива волосами, чуть покачивающуюся в лад каждому движению руки, и молчал, охваченный

чувством расслабляющей жалости и сострадания. Боже мой! Ну неужели она не может понять, что это бессмысленно и нелепо — ждать мужа спустя столько лет после войны, обманывать себя и на что-то надеяться? Что же тогда думают о ней люди, если она до сих пор стирает и гладит мужнины рубахи? Бедняга...

— Поди, гадаете, в своем ли я уме, да? — Перехватив его сочувствующий взгляд, Гневышева болезненно улыбнулась.— Многие так считают, но что я могу поделать с собой? Жду своего Степана, и все... В соседнем районе нынче весной один вот так же объявился. С самой войны о нем слуху не было...

Она послюнила копчиком языка палец, скользнула по блестящему дну утюга и тут же отдернула руку.

— Ой, злющий еще какой!

Константин вздрогнул. Но лишь мгновением позже он понял, что вздрогнул не от вскрика женщины, а это ойкнуло, закричало внутри у него... Он отстранился от стола в тень, потрясенный запоздалым стыдом и раскаянием, страшась, что Авдотья обернется и сразу догадается обо всем. Как же он мог забыть о Степане Гневышеве и прийти просить пристанища в его доме, доме человека, которого он когда-то посадил на скамью подсудимых? Да если бы Авдотья только знала, кого она сегодня пригрела, то не пустила бы его и на порог избы.

— Летось зашла в сельпо, а там новый сатин привезли, ну, не удержалась и купила ему еще на одну рубаху! Вернулся бы, а уж я наряжу его с ног до головы во все новое.

— Не надо, мам! — тихо попросил мальчик и, отложив книгу, с недетским укором посмотрел на Константина.

— Не буду реветь, Петюнька.— Авдотья коснулась ладонью стриженой головы сына.— Мужик растет. Хозяин. Защитник... Не любит, когда плачу. А бабьи слезы как вода, бегут без спросу, куда их денешь?

Константин почти не слышал, о чем говорила женщина, теряясь перед этим неиссякающим долготерпением и мучительно вспоминая, как слепой случай столкнул его со Степаном Гневышевым.

— Степан, может, и догадывался, что лес краденый, но нужда заставляла — фермы валились, все рушилось,— словно откликаясь на мысли Константина, тихо рассказывала Авдотья, и голос ее пробивался глухо, как сквозь стену.— А какие мои пережитки потом были, вспоминать тошно... Меня даже к коровам не допускали, смотрели как

на врага заклятого... Спасибо Алексею Макаровичу, отвел он от меня напраслину, а то хоть ложись и помирай середь дороги...

Константин то присаживался на шаткую табуретку к столу, то снова поднимался и расхаживал по избе и уже не мог освободиться от потока остро ранящих мыслей. «Нет, она, видимо, и понятия не имеет, что это я тогда обличал ее Степана!.. Да разве дело в том, прав был в то время или не прав? Легче ей станет от этого, что ли?.. Вредная баба, говорит Мрыхин, и для него она действительно вредная, потому что готова драться с такими, как он, чтобы отстоять свое человеческое достоинство!.. Но где она находит силы, чтобы вынести все — и потерю мужа, и черную подозрительность, и чертоломную работу, и болезни детей, и все же, несмотря на все беды, не потерять веры ни в себя, ни в людей?»

Константин не раз выходил на крыльцо покурить, стоял в темноте, под холодным звездным небом, вдыхая студеный, острый воздух, потом сидел с Авдотьей, с ребятами за столом, пил, обжигаясь, горячий чай и лег в постоль с давящей сердце тяжестью. Может быть, сразу признаться ей во всем? Он хотел окликнуть Авдотью, когда уже загасили свет, но так и не решился, и долго ворочался на узкой кровати, и не мог заснуть...

Утром, открыв глаза, он увидел на белом потолке радужный кружок. Его отбрасывал граненый стакан на подоконнике, полный чистой воды. За окном полыхало солнце, блескуче сияли сугробы, в них вязли разбежавшиеся по саду яблоньки.

Заложив руки за голову, Константин лежал в теплой постели, наслаждался покоем и тишиной, о удивлением прислушиваясь к себе и недоумевая, почему у него так подмывающе радостно на душе. Неужели причиной этот переливающийся всеми цветами радуги, диковинный, нежданно расцветший цветок на потолке?

— Дяденька,— раздался за занавеской несмелый голос девочки,— вас тут тетя одна давно дожидается... А то мне и школу идти!..

«Кто бы это мог быть? — быстро одеваясь, подумал Константин.— Вот же пришел кто-то, значит, во мне нуждаются».

На пороге кухни он оторопел, увидев сидевшую на табуретке молодую женщину в серой кроличьей шубке, такой же серой шапочке с черной, как хвостик, кисточкой.

— Лиза? — удивился Константин.— Какими судьбами?

— Не прикидывайся, Костя! — Лиза усмехнулась.— Разве наш святой старик ничего тебе не рассказывал?.. Я же была в тюряге, отбывала срок...

— Нет, я, конечно, слышал от Дарьи Семеновны. Но, грешным делом, подумал, что ты попала туда или по глупости, или по ошибке.

— Не соскабливай с меня пятнышко, Костя. У нас никого по таким делам зря не сажают.— Лиза держалась с нагловатой самоуверенностью, положив ногу на ногу, приоткрывая в разрезе черной юбки атласное, обтянутое блестящим чулком колено, прищемив двумя пальцами погасшую папиросу.— До меня в колхозах всем пользовались, а я вот угодила под кампанию и загремела! Ну, чтоб других не марать, взяла вину на себя, а теперь каюсь — напрасно я тех людей пожалела.

В лице Лизы было одновременно что-то вызывающее и наивно-жалкое — и эти густо накрашенные, точно в хлопьях сажи, ресницы, и припухлые губы со следами съеденной помады, и выбившиеся из-под шапочки завитые волосы цвета соломы.