Алексей Ливеровский - Журавлиная родина

Поэт-охотник Сергей Тимофеевич Аксаков полагал, что охотником надо родиться, так же как поэтом. И, конечно, немалое значение имеет тут место рождения.

Алексей Ливеровский родился на берегах Невы и все детство провел в деревне Лебяжье на южном берегу Финского залива. Неспроста эта деревня носит такое поэтическое название. Искони ранней весной, когда еще не весь залив освободился ото льда, против этого места на песчаных отмелях останавливаются стада лебедей. Серебром отливают их могучие крылья, и серебряными трубами звучат в поднебесье их могучие голоса. Здесь пролегает «великий морской путь» перелетных из жарких стран на родину — в студеные полночные края. Осенью здесь тоже валом валит морская птица, совершая обратный путь с рожденной у нас молодежью.

По всему побережью здесь живописные названия мест: Лебяжье, Красная Горка, Черная Лахта, Серая Лошадь. И есть у этих мест еще одно свойство: поразительное сочетание моря и леса.

Одно из самых поэтических лесных таинств — глухариный ток. Весной в лесу на темнозорьке чуть слышится страстная до самозабвения, до минутной глухоты песня огромного бородатого петуха. И есть ли еще на свете место, где эту песню услышишь под аккомпанемент ритмичного плеска морской волны и далеких лебединых труб?

Здесь — на золотом берегу Лебяжьего, в его прекрасных борах и рощах вырастали люди, влюбленные и в лес и в море, становились певцами их. Ливеровский остался охотником на всю жизнь. Он не только слушает и понимает бессловесные голоса земли и моря, но и переводит их людям, не глухим к музыке родной земли.

Последние годы Ливеровский облюбовал себе для жилья и охоты Новгородчину — чудесный край лесов и озер. Древняя Новгородчина пленила его не только красотой своих пейзажей, но и языком деревенского люда. Говорят новгородцы на наречии, едва ли не самом старинном во всем русском языке. Многие их слова как бы прямо растут из земли, из леса. Особенное это наречие хорошо чувствует Ливеровский, и, когда он рассказывает свежие лесные новости, нам кажется, что слышим их мы из уст древнего новгородского рыбаря или ушкуйника.

В наших краях рытых дорог еще мало, больше наезженные.

Деды пробивали в лесах путики-тропы, чтобы ходить по силкам. Протаптывали вдоль сосновых релок, по сухим омежкам, где зверь и птица держатся и где идти поудобнее — ноге легче.

Придет удача, завалит охотник по порошке крупного зверя, по путику на санях за тушей пробирается. Подрубит кое-где, почистит — вот и зимник готов. Летом по зимнику на телеге проедут за толстой осиной для челна или за пчелами, там подкинут, тут подмостят, вот и тележник — колесная дорога. От новой дороги протянутся свертки, от них тропинки во все стороны, кому куда надо, — мало ли в лесах дела!

Теперь любому ездоку скажут:

— Валяй, валяй, дорога хоженая, езженая; только лучше ночуй у нас, на свету ехать по той дороге удобнее.

Особо хвалить наши дороги нельзя.

Дед Осип говорил:

— Ты считай не по пути, а по дороге: хорошая — значит, близко; болотцем протянулась — выходит, далеко. Ты спрашивал: как до Колмышина ближе — в е рхом или озерной поймой? Точно сказать не могу. Живу здесь восьмой десяток, все думал, ближе озерной дорогой, а вот намедни плотник там шел — не понравилось, говорит, далеко.

И верно. Недавно у нас новую дорогу пробили. Дорога копаная, канавная; от Внута до Брода, через рекшинские пожни как кнутом простегнута, а там поворот.

Во Внуте нам полпути, у Максима чай пьем.

Весной ехали. Максим провожал, с крыльца направил:

— По новой дороге не езжай, она вся открытая, на припеке, пала совсем. Валяй логами, там еще снег нетронутый.

Летом Внуто проезжали, и тут Максим советует:

— Прямо не вздумай ехать. Время стояло сухое, вся грязь глобами взялась. Растрясешь и груз, и бабу. Езжай логами, помягче травой-то.

Осенью едем, Максим опять свое:

— Логами двигай. Большак машины разбили, по ступицу жидель, гляди передки вывернешь.

Зима пришла. Опять через Внуто путь. Вот уж теперь, думаю, поедем новой дорогой и Максим не поперечит. А он меня на смех:

— Как по новой? Она сейчас без последствий. Люди через мох по зимнику напрямую ездят. Мно-ого ближе…

Нет, нельзя еще наши дороги хвалить.

Сырой ольшаник гудел от комаров, и я облегченно вздохнул, когда выбрался на большую дорогу перед самой деревней.

Во дворе последнего дома у колодца девочка стирала куклу.

— Доченька, как в Опарино попасть?

Девчурка испытующе осмотрела меня глазами, голубыми, как цветущий лен, забросила куклу на крышку колодца сушиться и, захватив попутно с крыльца кота, повела в глубь двора к забору.

За забором в крапиве оказалась тропинка узенькая — только курице прошмыгнуть. Перелезли мы изгородь, пробились сквозь крапиву, еще одну изгородь миновали, по камушкам ручей проскочили и вышли на большак, на ту самую дорогу, что привела к девочкиному дому, только чуть подальше, за углом.

Хороша девочкина тропинка, правильная. Путь не короче, а на душе теплей.

Долго махала рукой девочка с льняными глазами, одной рукой. Под другой неудобно, но дружелюбно и молча висел большой серый кот.

Понадобилось мне в Колмышино сходить. Отправился, шел часок ходко, слышу — у дороги косят. Покурил с косцами. Спрашиваю:

— Далеко ли до Колмышина?

— Рукой подать, — отвечают, — тут и есть. Прошагал еще немало, повстречал старушку-ягодницу.

— Далеко ли до Колмышина?

— Да скил о метру.

Вьется, как змея, тянется по лесам и вырубкам длиннющая «скил о метра», конца не видно. Употел. Присел на пенек отдохнуть. Едет фельдшер на велосипеде.

— До Колмышина сколько?

— Километра четыре, не больше.

Опять иду — с бугорка в овражек, из овражка на бугорок, попал в ельничек. Дед-грибник на дорогу выбирается. Отвечает охотно:

— Видишь, друг, через мох и старые пожни тебе не попасть, позаросли они. Иди верхом, по тележнику, тут рядом озерко — Синенькое называется. От него останется до Колмышина пять километров. Наши деревенские оттуда дрова возили, так для расчету десятник лентой мерил. Это точно.

Шагаю дальше. Вот и Синенькое. У берега плот из двух бревен. С плота паренек рыбу удит. Окликаю негромко, чтобы делу не повредить.