Татьяна Назарова - Первые шаги

— Ишь пес-то у вас какой, незваным не войдешь, — и подмигнул левым глазом.

— Что надо? — неласково спросил Мезин.

Неизвестный значительно мигнул и спросил:

— Вас зовут Егор Степанович Мезин?

— Будто так, — внимательно всматриваясь, ответил Степаныч.

— Дружка своего Палыча с его зятем Кириллом не забыли?

— А вы отколь их знаете? — неожиданно для себя спросил Мезин, сразу заволновавшись.

Не походил гость на товарищей, но, услышав имена друзей, Степаныч забыл про осторожность. Два года от них не было весточки.

— В одном доме жили, — щуря правый глаз, ответил незнакомец и, сунув руки в карманы истрепанного пальто, принял надменную позу. — Видно, Кирюшка ошибся. Не больно ты мне обрадовался, у ворот держишь, — сказал он, делая вид, что хочет уйти.

— Что ты, что ты! — тоже перейдя на «ты», горячо заговорил Степаныч, схватив его за рукав. — Айда в дом! «Видно, с Палычем и Кирюшкой в тюрьме одной сидел, уголовник, поди», — подумал он.

Когда вошли в кухню, гость, поздоровавшись с хозяйкой, сразу же снял пальто и бросился к печке.

— Ой, и замерз! От Омска на тендере ехал, а шуба моя рыбьим мехом подбита, — сказал он добродушно.

Феона Семеновна кинулась ставить самовар.

— Звать-то как тебя? — спросил Степаныч.

— Васька Кулагин! К вашим услугам! — с дурашливой важностью крикнул гость, прильнув к печи.

— Может, Вася, с дороги щец поешь, чай-то потом? — предложила хозяйка.

По-женски наблюдательная, Феона Семеновна прежде мужа заметила, какой у гостя истощенный вид. «Оголодал, видно, да и замерз», — думала она с жалостью, быстро накрывая на стол.

— Садись кушай, — пригласил и Степаныч. — У тебя от них ничего нет?

— Как же! Кирюшка неделю писал, сколь бумаги я ему собирал по камерам, а от Палыча одна записочка.

Кулагин, оторвавшись от горячей печки, схватил пальто.

Семеновна уже поставила на стол миску с дымящимися щами. Василий, вытаскивая из разных мест исписанные клочки бумаги, потянул носом вкусный запах.

На первом клочке Мезин увидел почерк Карпова и чуть не вырывал каждую писульку. Передав хозяину восьмой листок, Кулагин сказал: «Все!» — и жадно поглядел на стол.

— Садись, Вася, друг ты мой любезный, подкрепляйся, — ласково предложил ему Степаныч. — Мать, корми вкусней, а я пойду почитаю. Да стопочку с дорожки поднеси гостю дорогому!

— Нет, Кирюша не обманул меня, вижу, — плутовски подмигнул Кулагин, садясь за стол.

Казак поспешно ушел в соседнюю комнату. Хотелось скорей прочитать письма друзей. «Душа изболелась. Увезли жандармы — и как в воду канули. Если бы с Омском связь не порвалась, давно бы знали про них», — думал он, стараясь разобрать местами стертые слова.

«Дорогой друг! Мне писать трудно, следят очень. Кирюше легче. Скоро мы будем с ним вместе. Посланному верь! Хоть в воровстве его обвинили, а парень добрый…» — прочитал он наспех нацарапанные строчки на грязном обрывке бумаги. Ни его, ни своего имени Федор не писал.

«Знает, что почерк его не забуду, — взволнованно подумал Мезин, перечитав несколько раз записочку и бережно свертывая. — Аксюте надо переслать — пусть своими глазами прочитает отцовы слова…»

Из семи записок Кирилла пять предназначались Аксюте. Прочитав на маленьком листочке первые слова: «Любушка моя, солнышко ясное», Степаныч бережно откладывал его в сторону, понимая, кого так называет молодой друг.

В двух последних, адресованных друзьям, Кирилл сообщал, что после двухлетнего терзания в тюрьме их осудили на ссылку в Нарым и с первым этапом отправят. Он просил не беспокоиться о них: закалились и в тюрьме тоже нашли друзей, с некоторыми вместе и в далекий край пойдут.

«От нас добивались, кто из Петропавловска посылал нам прокламацию. Многое вам расскажет В. Нужда загнала его в тюрьму. Поддержите парня, человеком станет…» — писал Кирилл.

Не один раз прочитал Степаныч скупые слова записок, стараясь понять сказанное между строк, пока Кулагин пришел к нему из кухни, разомлевший от сытного обеда и тепла. Он начал было рассказывать про Федора и Кирилла, но глаза у него помимо воли закрывались.

— Вот что, паря! Ложись-ка, поспи малость. Устал, видно, а потом поговорим, — сказал Степаныч, заметив его состояние.

— Как вышел, не спал еще. Боялся с письмами попасть к легавым в руки, — совсем засыпая, прошептал Кулагин.

Семеновна раскрыла постель, и, поддерживаемый хозяином, Василий, дойдя до кровати, свалился, как сноп. Мезин заботливо снял с него дырявые валенки и прикрыл теплым одеялом.

Кулагин проспал мертвым сном подряд четырнадцать часов.

Утром следующего дня Степаныч подошел и тронул его за плечо. Вася мгновенно вскочил со словами: «Сейчас, сейчас, ваше благородие, все будет сделано!» — и, уже стоя, открыл глаза, взглянул на Степаныча и рассмеялся.

— Фу, черт! Приснилось, что опять в тюрьме и надзиратель будит, — говорил он, заразительно смеясь. — Пять лет ведь оттрубил…

Мезин добродушно улыбался, глядя на него. «Чего это он мне вчера жуликом показался? — думал. — Человек как человек».

Василий сейчас не кривлялся и почти не подмигивал. На щеках пробивался слабый румянец, губы из синих стали бледно-розовыми. Хороший обед и спокойный сон подкрепили парня, и выглядел он теперь значительно моложе, чем вчера.

— А лет-то тебе сколько? — спросил Степаныч.

— Недавно двадцать пять стукнуло. Как раз двадцать лет исполнилось, когда прокурор в тюрьму засунул… — Лицо его омрачилось, вспомнил, как без вины в воры попал.

Нужда из родного села мальчонкой выгнала сироту. Чего он не перенес до двадцати лет. А потом эта беда случилась: вор из кармана толстопузого кошелек потащил, а он, Васька, стоял смотрел, разинув рот от изумления. Поднялся крик, городовой подбежал, воришка вырвался, толкнул его к городовому и сам закричал:

— Вот этот по карманам лазит…

Схватили его, избили до полусмерти, как нашли в кармане кошелек, тот, видно, пихнул незаметно. Пять лет дали, и в тюрьму…

— Ну, ступай умойся, позавтракай, а потом говорить будем. Баньку к вечеру Семеновна истопит, — сказал Степаныч, выслушав его короткий и немного сбивчивый рассказ о давних годах.

— Как привезли их из Акмолинска, так поначалу в нашу камеру сунули, а нас там было пятнадцать, почти все за воровство, — говорил Василий, часто вскидывая живой взгляд на Мезина. — Я уже «стариком» считался, три года отдежурил, новенькие все меня слушались. Ну, как водится, начали спрашивать, за что попали. «Живоглотам на шею себе садиться не давали», — сказал младший, Кирилл то есть. А старший, Палыч, добавил: «Сколь могли, и других от того берегли». И так на всех ласково взглянул, что все сразу утихомирились, а Санька Нож — это его прозвище, фамилию он никому не говорил — закричал: «Что ж это к нам политиков засунули?» Мне они сразу понравились оба, особенно Кирилка. Я и гаркнул на Саньку: «Прикуси язык, коль не хочешь, чтобы голова заболела!» Никто их не обижал у нас. Через неделю обоих из нашей камеры забрали и в одиночки для политических посадили. И на прогулку выводили их врозь. А я с надзирателями дружил: коль что сделать им надо — без отказа, а то и развеселю когда…