Татьяна Назарова - Первые шаги

Когда Мурашевы приехали на ярмарку, расположенную на выгоне возле Белых Могил, они были ошеломлены. На десятки верст вокруг тянулись юрты, сотни верблюжьих караванов, тысячные отары овец, гурты рогатого скота…

Бойко звучала казахская и русская речь. В центре стояли открытые деревянные лавки купцов. Огромные плитки кирпичного чая, медные чайники, самовары, цветастые ситцы, синие сукна манили издали. У кочевников глаза разбегались на такое богатство.

В стороне выстроились рядами лари с мукой, солью, пшеном. Между ними вились роем маклеры, приглашая покупателей на мельницы.

Возле просторных брезентовых палаток кипели двухведерные самовары. На столах закуска, бутылки водки.

— Пожалуйте-с к нам! Закусить и выпить, чего душа желает, все найдется! — покрикивали молодцы в белых фартуках перед палатками.

Крестьяне присаживались, пили горькую, закусывая астраханской селедкой, быстро пьянели, и тогда им начинали подавать незапечатанные бутылки, на треть долитые ишимской водицей.

Казахи целыми семьями сидели на кошмах возле самоваров, пили густо-красный чай с сахаром, с белым русским хлебом, крепкими, как камень, бубликами. Тут же, рядом, в котлах для них варилась баранина…

Мурашев, оставив сына с закрытыми возами далеко от центра, пошел осмотреться и прицениться. Проталкиваясь через шумную толпу, он хищным взором разглядывал все окружающее. Время от времени заговаривал с казахами — за зиму научился бойко говорить по-казахски, интересовался, что купили, что продают…

Потом пошел по красным рядам, посмотрел, как приказчики, ловко заговаривая зубы покупателям, вместо аршина мерят по четырнадцать вершков. Делалось это с умом: кто берет три-пять аршин, тому отмеряли правильно, а когда по двадцать — тридцать, тогда натягивали. «Вот шельмецы!» — восхищенно думал Мурашев, видя, как приказчик, обмерив на два-три аршина, последний раз пускал несколько вершков лишних, восклицая:

— Гляди, хозяин. Для хорошего покупателя нам лишка не жалко!

Приемщики скота здесь же оценивали баранов, назначая, сколько голов следует отдать за покупку.

— Нет, аксакал! За такое сукнецо десять мало, пятнадцать надо, — говорил один, в знак уважения изгибаясь перед седобородым казахом.

— Зачем мало? Вчера десять давал, — сердился покупатель.

— Ой-бой! Разве ж то такое сукно было? Сукно лучше, а бараны мал-мал худы…

После долгой р я ды приемщик угнал тринадцать баранов, а покупатель пошел от лавки с отрезом дрянного сукна в руках.

Подходя к лавке купца Самонова, Петр Андреевич издали увидел сына. Павел бойко выхвалял пестрый ситец деревенской бабенке, даже примерил на нее, чтобы показать, какое красивое платье будет, и с отцом поздоровался только взглядом.

Мурашев одобрительно посмотрел на сына — даром время не теряет. Станет село побольше — можно свою лавку открыть. Павка будет торговать, а они с Акимом по зимовьям киргизским ездить. Что их торговля здесь! Капля в море. Вон как у купцов все широко поставлено! Никитин сам громогласно объявил, чтобы оптовых покупателей без подарка не отпускали. Спустит завали на тыщу, а на рупь подарков раздаст. А покупатель — дурак, особливо киргизцы, так и прут. Едва успевают товар отпускать…

Когда тетка купила шесть аршин ситцу и отошла, Мурашев приблизился к сыну.

— Здорово, папаня! — назвал по-городски Павел отца и тут же сообщил: — Хозяин уже пятьсот голов отогнал, а у Никитина, слышь, полторы тыщи…

Увидев подходившего казаха, он опрометью кинулся к нему. Отец, улыбнувшись, двинулся дальше.

Только к вечеру он продал товар, пустив на копейку дешевле, чем в лавках. На другой день Мурашев увел на мельницу небольшой караван верблюдов.

Покупателей он предварительно напоил чаем до седьмого пота и устроил им продажу скота за деньги. Цену на муку назначил ниже ярмарочной и клялся, что у него мука намного лучше. Расходы были покрыты тем, что накануне вечером вместе с мельником добавил в муку пудов тридцать молотой белой глины — киргизцам сойдет и такая. Мельник тоже в накладе не остался.

Через три дня отец с сыном на четырех подводах повезли домой товар, самый разнообразный и ходовой.

Обоз переселенцев, собирающихся весной ехать в Акмолинск, начал сбиваться загодя. В этом Федору помогали Степаныч и Григорий. Они ходили с ним и в Солдатскую слободу и в другие места, где ютились переселенцы, все еще мечтавшие выбраться из Петропавловска в село.

Включая семьи в будущий обоз, Карпов больше не интересовался, к какой вере они принадлежат. Зима, прожитая у Степаныча, не прошла даром.

На примере Потапова и Мезина — православных — Федор быстро убедился, что справедливые люди бывают во всякой вере.

За зиму Федор немало и почитал. Сначала Степаныч давал ему рассказы Льва Толстого, вроде разговора о восходе солнца. После чтения, копаясь во дворе возле скота, они неторопливо обсуждали прочитанное Федором. Старый казак любил пофилософствовать.

— Вишь, Палыч, к чему он клонит. Пока свету не видишь, сидишь в своем углу, по тех пор тебе кажется, будто истинный свет за твоим бугром всходит, — важно, медлительно говорил Степаныч, опершись на воткнутые в навоз вилы. — Касательно религии Лев Николаевич правильно объяснил в рассказе о трех рыбаках. Они вон как молились: «Трое вас, трое нас, помилуй нас…»

Федор соглашался с ним. Он теперь смеялся над собой за то, что так легко поверил Мурашеву и перешел в староверы. Когда Прасковья начинала плакать при нем о том, что дочери обмирщились у купца, постов не соблюдают, Федор досадливо хмурился.

После нового года Потапов дал ему почитать поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Поэма захватила переселенца. Федор прочитал ее со Степанычем вслух, потом еще два раза один.

— Ведь вся жизнь крестьянская как на ладони, — взволнованно говорил он Потапову. — Как же им темными-то не быть, крестьянам-то?

— Разные крестьяне бывают, — заметил Григорий.

Против этого Федор тоже не мог возражать. Ему вспомнились Лукьяновы, Кузьмичевы, Мурашев, Дубняк… Разве можно с ними сравнить его или тех, что живут в слободе? Он высказал свои мысли вслух.

— Правильно, Палыч! С такими беднякам не по пути. Они все соки из бедноты высасывают, за счет этого и богатеют, в помещики лезут. Таких и царская власть поддерживает. Им вон здесь тысячи десятин киргизской земли продают за бесценок. Что же, они своими руками обработают? Батраки станут гнуть спину от зари до зари, а они богатеть будут, — подтвердил Григорий.

Карпов задумчиво слушал. Каждый день, каждый разговор приносил ему что-то новое. Теперь Федор не искал больше справедливой веры, он тяжело, медленно, но подходил к мысли, что беда людская — несправедливый царский порядок. «Разве не хватило бы земли в Камышинке, — думал он, — когда бы начальство давало ее тем, кто на ней сам работает?»