Татьяна Назарова - Первые шаги

— Эх, Федор Палыч! Ни при чем бог в наших порядках. Доля людская зависит от людей, — ответил он Федору, когда тот случайно рассказал ему про свою беседу с попом.

С этого и пошла их дружба. Начетчик сумел убедить Федора, что староверы справедливее живут, чем православные, дал почитать обличительную речь протопопа Аввакума против патриарха Никона, и Федор перешел в новую веру.

Прасковья вначале плакала, не хотела идти в староверы. «Ведь все село начнет смеяться — на старости лет вновь будут креститься. И девок за собой потащат. Татьяна-то почти невеста», — говорила она. Но когда Федор свозил жену в Родионовку и Мурашев с ней побеседовал, она поверила, что душу можно спасти, только будучи староверкой, и согласилась.

Измена вере отцов окончательно рассорила братьев Карповых, они перестали встречаться, лишь Татьяна по-прежнему ходила в дом старшего сына.

«Отец духовный» и убеждал и ругал Федора за впадение в ересь, но безуспешно. Тогда он попытался использовать влияние матери.

— Коли душу сына хочешь спасти, пригрози ему проклятием родительским, — говорил он Татьяне.

— Что ты, батюшка, бог с тобой! Да разве родительским проклятием шутить можно? А насчет души… Староверы тому же богу молятся, что и мы, — спокойно ответила Татьяна.

Мурашев также заботился о новом «истинно верующем брате» — он-то и предложил Федору переселиться в далекий край вместе с родионовцами.

— Освободимся на новом месте от гонения нечестивых никонианцев, брат, да и земли там вольные, — сказал он ласково.

Родионовцы предварительно посылали ходоков, только что вернувшихся обратно, посмотреть землю и теперь смело поднимались в дальнюю дорогу. Выезжать собирались осенью, после уборки хлебов. Ехать решили на своих лошадях, обозом. Из села уезжало тридцать семей, в том числе и Мурашевы.

…Об отъезде вместе с родионовцами Федор сообщил прежде всего матери. У Татьяны брызнули слезы.

— Ох, сыночек! Расставаться с тобой да с внучками все равно для меня, что с душой, а все ж скажу: поезжай с богом! Раньше жил — мучился, а теперь здесь еще хуже будет. Затравят совсем, — промолвила она и бессильно припала к плечу сына, впервые ощутив свою старость. До сих пор ходила Татьяна бодро, не сгибаясь, седина чуть припорошила инеем виски, и темно-серые глаза ее смотрели зорко, иногда вспыхивая молодым огнем, хоть и доживала седьмой десяток.

— Матушка! А мне разве легко с тобой расстаться?! — с тоской воскликнул Федор. — Да ведь сил нет больше так жить! А с собой позвать тебя… Сам не знаю, на что едем. Лошаденка у нас одна…

— Может, Аксюту со мной оставишь? — спросила мать чуть слышно.

Внучка Аксюта походила на отца и на бабушку, Татьяна любила ее не меньше сына.

— Прости христа ради, матушка, и этого не могу сделать. Прасковья, сама знаешь, болеет, Танюшка невеста, скоро из дома уйдет… Кто, кроме Окси, на новом месте поможет? Она мне что сын, — говорил Федор, страдальчески морщась: каково матери в последней радости отказать, но и он не может с любимой дочкой расстаться…

Татьяна, выплакавшись, собралась с силами.

— Ин ладно! Правду, Федя, баешь. Пойдем-ка домой, а то как бы дождь не хлынул. С Прасковьей я вперед поговорю, поменьше чтоб плакала, — молвила она, вставая.

Они сидели на перевернутом вверх дном дощанике у самого берега Волги. Федор загляделся на темную причудливую тучу, выползавшую навстречу солнцу из-за противоположного, гористого берега. Как сказочный дракон, разинувший пасть, подползала она все ближе и ближе к дневному светилу, будто собираясь проглотить его. Ветер, все усиливаясь, беспощадно трепал одинокую осинку, стоявшую на самом яру.

— Смотри, матушка! Вот так и жизнь моя, — сказал Федор, приподнимаясь, но не отрывая взгляда от темневшей кручи. — Треплет меня, как ветер осину, а нужда пасть раскрыла, хочет проглотить…

Татьяна взглянула вдаль и ласково погладила сына по плечу.

— Ничего, Федя! Бог даст, на новом месте перестанет жизнь трепать и нужда свой рот закроет. Ох, многим живется так, как и тебе с семьей, Федя, — говорила она, шагая рядом с сыном.

Он нес в руках весла и берестяной туесок с рыбой. Ветер, подталкивая их в спину, шевелил нитяную сетку невода на крутом плече Федора.

Аксюта встретила отца с бабушкой далеко за околицей. Весело подпрыгивая, бежала она навстречу, толстая, длинная коса ее металась из стороны в сторону. Высокая, стройная, Аксюта издали казалась взрослой девушкой.

Подбежав, выхватила из рук отца туесок, потом забрала и весла.

— А мы уж ждали, ждали, все глазоньки проглядели, боялись, как бы дождем вас не намочило… — звонко защебетала она, взглядывая сияющими глазами то на отца, то на бабушку.

Татьяна погладила внучку по русой головке. Недолго ей придется любоваться на нее. Что в Сибирь, что на погост провожать — одинаково навек, а уезжать им надо. Родная сторона для Федора с семьей злой мачехой казалась, может, чужая ласковее будет, — думала она, слушая звонкое щебетание внучки. Параню-то надо успокоить получше. Внучкам из холста рукавов нашить до отъезда. Есть у ней заветный, как бумага тонкий и белый; из ситца, что на смертное берегла, Аксюте с Танюшкой по сарафану выйдет. Мертвой наряды не нужны, а голую не положат….

Половину избы Карповых занимал стан. Таня, вылитая мать, с такими же карими глазами и мелкими чертами лица, как у Прасковьи, ткала холст, стуча бердами. Мать пряла лен на самопряхе, а маленькая Маша, сидя в уголке, играла цветными лоскутками.

При входе свекрови и мужа Прасковья встала и поклонилась в пояс Татьяне.

— Устала, поди, мамонька? Садись, отдохни.

Аксюта вбежала в избу, схватила с полки нож и сейчас же скрылась, Маша шмыгнула за сестрой, Таня вышла из-за кросен и загремела чугунами в чулане.

Помолясь на передний угол, заставленный иконами строгого византийского письма, Татьяна присела возле обеденного стола, задвинутого из-за стана под самую божницу. Ей было не по себе.

Жестким обручем сдавило виски, сердце билось частыми толчками, иногда замирая, и тогда широкая деревянная кровать, покрытая лоскутным одеялом, скамьи, табуретки начинали кружиться хороводом перед глазами.

Стараясь справиться с недомоганием, Татьяна пристально, будто гостья, впервые вошедшая в дом, разглядывала каждую вещь.

Все блистало чистотой, однако бедность выглядывала из каждого угла. Чистый ситцевый сарафан на Прасковье со всех сторон аккуратно залатан; белый платок ее, завязанный узелком под подбородком, от бесконечных стирок просвечивал насквозь, и через него виднелся повойник. Лучше других одета старшая внучка: иначе нельзя — невеста, — но и на ней сарафан уже не раз заштопан…