Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.

Вдруг лицо Игната преобразилось. Он будто испугался и говорит:

— Не говори, пожалуйста! Христом-богом прошу! Он меня тогда… Ух! Давай бумагу-то! — Берет бумагу из рук Хвата и читает бормоча. После прочтения лицо изменяется на обычное, равнодушное. — Ну, давай подпишу.

— Подписывай, подписывай.

— А ручку принес?

— Что-о?

— Ручку, говорю, и… чернила.

— Да что я, писатель — с собой ручку носить!

— А я тебе кто, счетовод — при себе ручку иметь? Вона! Выдумает тоже! Иль у тебя рассужденья нету?

— Тьфу! — плюет Хват и бежит за ручкой. — Сейчас принесу.

Пауза.

— Принес? — спрашивает Игнат.

— На, подписывайся тут, — тычет пальцем Хват.

— Сюда? — спрашивает Игнат.

— Сюда.

— Нет, не сюда, а вот сюда! — и Игнат комкает бумагу, бросает в бочку и быстро садится на горловину бочки, — Тут она! — постучал он ладонью по бочке.

Хват вытаращил глаза. А Игнат достал блокнотик, вечную ручку, отряхнул ее заправски и говорит:

— Тут у меня записаны все, у кого трубы не чищены; есть еще и чистые листки. Ты не волнуйся, Григорий Егорович, я свое напишу, как и полагается.

Хват недоумевает. Игнат пишет и подает Хвату листок.

«Порочить честного человека Игнат Прокофьевич Ушкин не будет. К сему — Ушкин».

Хват читает. Злобно смотрит на Игната и цедит сквозь зубы:

— В ихней шайке! Ну, смотри, разболтаешь — будешь тушить пожар на своей хате.

— А мне какое дело, — невозмутимо говорит Игнат. — Где ни тушить — все равно тушить… Иди-ка ты, Гришка, домой! Ты мне наблюдать мешаешь.

Гришка удаляется, рубя рукой воздух. Скрывается за углом.

Из-за угла пожарного сарая выглядывает Петя, затем Терентий Петрович.

— Ушел? — спрашивает Петя.

— Ушел, — отвечает Игнат улыбаясь.

— Бумага-то у тебя?

— Тут. — Игнат достает ком мокрой бумаги, разворачивает и заключает: — Сам черт не разберет — расплылось все. Не туда сунул.

— А случаем пожар у тебя, то мы свидетели. Все слыхали… Ладно. Теперь давай, Петруха, манифест, — говорит Терентий Петрович.

Петя достает цветной лист бумаги. Они все втроем читают.

— Не! Тут не так, — говорит Терентий Петрович. — Цари так не писали заглавие.

— А как? — спрашивает Игнат. — Мы же тогда не родились?

— Я и сам не помню. Неграмотный был. Откуда же мне знать? Ты, Петруха, заочно на агронома учишься — должон знать.

— Пойду, у дедушки спрошу! — вскакивает Петя и бежит.

Евсеич в хате набивает патроны. Над столом портреты двух сыновей Евсеича, погибших на фронте. На одного из них, как копия, похож Петя. Тося сидит за столиком и пишет.

Евсеич говорит:

— А Петр Кузьмич, скажу я тебе, Тося, такой человек, что весь колхоз за него станет. Оно, конечно, и твоя жалоба в райком пользительна будет.

— Новый секретарь райкома — умный человек, — говорит Тося.

— Да к, как он тебе сказал-то, когда ты была в райкоме?

— Говорит — разберусь.

— То-то вот и оно: ясно дело, разберется. На то он и поставлен к своему посту, чтобы разбираться. Не может же колхоз быть без председателя… А ты уж сочинила жалобу-то?

Вбегает Петя. Тося к нему:

— Петя! Твою контрольную проверила. Что-то она хуже предыдущей.

— Тут дело посерьезней, Таисия Михайловна… Контрольную переделаю… А тут… Дедушка! Как цари писали манифесты?

— А на кой ляд они тебе сдались — цари?

— Для истории, дедушка…

— Ну, для истории — валяй… Значит, так… Погоди, вспомню… Значит, так. «Богом данной мне властью… Мы». Не я, а мы… Чуешь — «мы».

— Чую.

— «Мы, царь польскай и князь финляндскай и проча, и проча, и проча».

— А не писали: «И тому подобно?»

— Нет, не писали. Писали — «и проча».

Петя уже выбегает из хаты, но за ним выбегает и Тося:

— Петя, скажи, что затеял?.. Я о чем-то догадываюсь!

Петя шепчет Тосе на ухо, оглядываясь по сторонам. Тося сначала серьезна, потом смеется все больше и больше, до слез. Петя убегает и на бегу кричит Тосе:

— Заседание правления и сегодня будет!

Комната Шурова. Шуров один. На листе бумаги:

«Секретарю райкома партии товарищу Попову И. И.

От члена партии Шурова П. К.

Заявление…»

Входит Катков. Он стал у притолоки и смотрит на Шурова. Шуров пишет, не замечая вошедшего. Катков тихо говорит:

— Петр Кузьмич! Опять заседание правления.

— Опять? — спрашивает Шуров.

— Пропали не спавши! Кружится голова… Одному сторожу Евсеичу только и покой ночью, не трогает пока.

— Что ж, надо идти… Там глаз да глаз нужен…

— Ну, пойдем.

Шуров собирает бумаги со стола и спрашивает:

— Решение парторганизации не отсылал в райком?

— Нет еще.

— Тогда возьми и мое заявление и вместе отошли. Дальше мы терпеть Самоварова не можем.

Катков запечатывает конверт, куда предварительно положил и заявление Шурова.

— С надежным человеком надо послать, — говорит он.

— Евсеичу отдай сегодня, а утречком отвезет с попутной машиной… Ну, пошли на ночное бденье…

Улица вечером. Шуров и Катков идут молча: каждый думает. Так идут люди, у которых многое переговорено, которые понимают друг друга с полуслова.

У палисадника стоят Тося и Алеша. Алеша, волнуясь, говорит:

— Тося! — В его дальнейшей прерывающейся речи слышится и горячая любовь, и грусть, и в одно и то же время чувство достоинства человека большой души. — Для меня Петр Кузьмич — больше чем родной брат… Даже помог мне заочно кончить техникум… И я знаю, вы его любите. Как Же мне быть?! Я — уеду отсюда. — И Алеша смотрит на Тосю вопросительно, поняла ли она? Те ли слова он сказал? И вдруг безнадежно говорит: — Не поймете…

— Алешенька! Какой же вы…

— Тося! — благодарно восклицает Алеша, не отрывая от нее глаз.

Последние слова Тоси слышат Шуров и Катков.

— Обойдем их, Петр Кузьмич, — говорит Катков.

— Обойдем, — как эхо, отзывается тот.

Тося видит отходящих Петра Кузьмича и Каткова. Дальнейшего разговора Тоси и Алеши Шуров и Катков не слышат.

— Алеша! Не быть мне с Петром Кузьмичом — не любит он меня, — говорит Тося.

Идут Шуров и Катков.

— Э-э, Петр Кузьмич! — говорит Катков.

Шуров идет молча. Он смотрит вперед. Катков положил ему руку на плечо и продолжает:

— А ну, постой. — Они остановились. — Любишь?

Шуров не отвечает.

— Любишь? — повторяет Катков..

Шуров смотрит вперед неподвижно и отвечает Каткову:

— Нет.

— Не верю. Промолчал — не верю.

— Слушай, Митрофан. — Шуров волнуется внутренне, но говорит тихо, сдержанно, душевно. Он взял Каткова за пуговицу, теребит ее. — Как быть? Они любят друг друга… И я… Мне… Ведь Алешу я воспитал: он мне как родной.

— Понимаю: Алеша… Трудно, Петр?

— Трудно, — почти неслышно отвечает Петр Кузьмич.

Слышен звонок в правлении.

— Пойдем, Митрофан, уже начинается…