Георгий Семенов - Ум лисицы

— Какой-то бандит, — говорила о нем Доня. — Какой-то страшный мужик. — Отшучиваться она не умела, и слова его очень пугали ее.

«У меня три сына и два внука, а внучки нет, — пояснял он свое отношение к маленькой девочке. — Я бы тебе взамен двух внуков отдал… Соглашайся лучше, а то украду».

— Какой-то ненормальный, — говорила Доня. — Я его боюсь, Паш. Он и правда украдет.

А Зобову казалось, что это у них свой язык наладился и что не о дочери тут речь, а о чем-то совсем другом.

Дыхание его прерывалось, когда он узнавал о новой встрече, руки сжимались в кулачки, а Доня, пугаясь этих уже привычных приготовлений мужа, спрашивала его жалобно:

— Паша, чтой-то ты, Паша, чтой-то… Он же старик… Паша! Ой…

Но Паша уже не слышал ее. Голова его гудела от тоскливого бешенства, словно жалобным вскриком своим жена признавалась ему в своем грехе. Он подскакивал к ней и с подпрыгом бил по лицу жестким кулачишком, наслаждаясь ее испугом и податливой, недоуменной улыбкой, с которой она обычно принимала первый удар.

Жена его была так велика ростом и телом, что Паше Зобову порой чудилось, будто сама природа создала ее не только для него одного, а и для других охотников, которых ходит вокруг так много, что ему вроде бы волей-неволей надо делиться с ними. Как если бы лакомый кусок был слишком велик для него одного: люди все это видели, знали и посмеивались над ним, ухватившим от жизни чересчур много товару. Глаза Дони, оплывшие полусонными веками, казались ему до того развратными, а взгляд их таким блазнящим, что иной раз он ни с того ни с сего требовал от нее подробного рассказа о прошлой жизни, когда еще не был на ней женат, чувствуя себя в эти минуты допроса опытным и хитрым следователем.

— Так, значит, ставишь вопрос, — говорил он с угрозой в голосе. — Даже не целовалась.

— Не целовалась, Паша…

— Не любила, что ль? — задавал он подковыристый вопросик и с подпертым дыханием ждал ответа, потупив глаза, чтоб не спугнуть жену.

— Не любила, — признавалась Доня.

— Так, значит… Прямо к делу приступала?

— К какому такому делу?

— Хоть бы врать научилась, корова! — кричал на нее Зобов, взрываясь злобой. И тычком в лицо вызывал глухой и жалобный стон из Дониной груди.

Делал он это всегда осторожно, боясь повредить глаз, губу или нос, чтобы никто не заметил следов его ударов, и если утром, когда Доня собиралась на работу, одевая дочку в ясли, обнаруживал на лице ее небольшой синячок, он подсказывал ей об этом и заставлял припудрить поврежденное место, что Доня и делала с покорностью.

Таким своим поведением он так запугал добрую свою и глупую жену, что она стала бояться не только заговорить с посторонним мужчиной, но даже и взглянуть или поздороваться в ответ, предпочитая молчать и отводить взгляд в сторону.

Около пыльного железнодорожного переезда, недалеко от станции расцвели старые липы. В чаде и гари проносящихся поездов, газующих автомобилей с дымными дизелями и ядовитыми бензиновыми двигателями липы эти цвели безмятежно и самозабвенно, хотя и не было слышно запаха цветов, в чаще которых жужжали бы пчелы, собирающие нектар. Огромные цветущие деревья, покрытые пылью, гигантскими искусственными букетами закрывали пристанционные постройки, скрашивая неряшливые дела людей на земле.

Именно в этом месте на мокром шоссе после легкого летнего дождика случилась авария, в которой автомобиль Паши Зобова сильно пострадал. Он резко затормозил, пощадив пробегавшую собаку, его развернуло, а встречный трайлер смял ему своим колесом переднее крыло, сдвинув на сторону колодец, в котором размещается двигатель, и сильно повредил переднюю подвеску.

То, что полчаса назад называлось автомашиной и стоило больших денег, перестало быть таковой, превратившись по воле случая в нелепое нагромождение измятого металла, жалко подвернутых колес и всего того убожества, какое представляет собой пострадавшая машина.

Паша выпрыгнул на асфальт, увидел весь этот ужас, махнул рукой и, шатаясь, отошел к обочине, к кювету, сел в мокрую траву, свесив ноги вниз, и заплакал.

Он так любил свою новенькую машину, так гордился собой, научившись управлять быстроходной «Ладой»! Он сидел к ней спиной, не веря в случившееся, грыз горьковатую травинку, сорванную в кювете, и слышал бубнящие голоса людей, собравшихся возле его изуродованной красавицы, с которой он не знал, что делать. До дома три километра, но своим ходом или даже на буксире туда уже не добраться. Надо вызывать техпомощь, а как ее вызывать — Паша не знал. Он опять и опять слышал бухающий, арбузно-сочный, лопающийся удар, от которого упал с сиденья, и удар этот плющил мысли в голове, разъединяя всю его жизнь на доаварийную и послеаварийную.

Солнце быстро высушило асфальт, но трава в кювете была еще влажная. В грязной ее зелени посверкивали на тонкой паутине крупные каменисто-прозрачные капли, похожие на бриллианты, с таким же внутренним слепящим сиянием. Никто, кроме Паши, не видел их и никогда не увидит. Они, как сон, забудутся завтра. Наяву останется только разбитая машина, под передними колесами которой темнела лужа охлаждающей жидкости, как кровь из разбитого носа.

— С праздничком! — весело сказал кто-то из любопытных.

— А что такое?

— Сто лет русской балалайке!

Послышался смех. Кто-то еще сказал:

— Живу? Нормально. Кофе, коньяк, сигареты… Джентельменский набор! Чья это тачка?

Паша, который все так же понуро и убого сидел над придорожной канавой, подумал вдруг со страхом и удивлением, что все эти люди очень радуются, разглядывая некогда красивую, сделанную умелыми мастерами умную вещь, исковерканную в аварии. Чему же они радуются? Ведь это зло? Или радость?

Мысль эта поразила его, и он, вытирая руками слезы, маленький, неказистый, поднялся, глядя на веселящихся людей, и, хрустя осколками разбитой фары, с жалостью глядя на лужу жидкости, черно поблескивающую на асфальте, подошел к своей машине, потрогал ее, разогретую под солнцем, и закричал на людей, издав трубный, капризно-ноющий вопль. Слова не слушались его, напирали друг на друга.

— Ну чего! А-а! Как же? Что? Гуляете! Чего встали? Не видели? Машина вот… Ну и гуляйте! Чего смешного? — говорил он быстро, но невнятно, наваливая слово на слово. — Смеются! Радость какая! Раскорячились! Ума-то не нажили. Разве это веселье? Машина разбилась… Ну и что ж?! Разбилась, а вы веселитесь. Что же вы, братцы? Совесть-то! Эх, вы! Желторотые! Цирк какой нашли! Идите, идите! Эх, люди! Совесть-то где потеряли? Над чужой бедой…

Он стоял перед машиной, размахивая руками, а люди смотрели на него в недоумении. Крики его, как взмахи рук, суматошно неслись в горячем воздухе, глохли в шуме проезжающих грузовиков, в грохоте товарных эшелонов. Было что-то очень родственное в смешной, измятой горем, растерянной фигурке человека и машине, уткнувшейся радиатором в землю, сплющенной и разбитой, как будто и он и она обрели наконец сходство в вопиющем убожестве, в страдальческом том виде, какой имели они тут, на проезжей дороге, под липами.