Георгий Семенов - Ум лисицы

Но вдруг голова его с багрово-красными щеками, в заиндевелой шапке, бодливо просунулась в дверь магазина, коричневые белки мутно оглядели залу и блеснули, наткнувшись на Сережу, который радостно кинулся навстречу и доверился доброму своему гению, отдав и деньги, и ружейный погон, рассчитав все так, как велел ему старик: десять процентов и плюс стоимость бутылки водки за погон. Старик достал из-за пазухи потрепанный охотничий билет, трясущимися пальцами раскрыл красненькую книжицу, предел мечтаний Сережи Куликова, и протиснулся к стеклянному прилавку.

Сережа со страхом наблюдал за ним, покусывая губы от волнения. Он не боялся за деньги, которые скопил с таким трудом, продавая обеденные талоны и хлеб на базарно-щумной, старой Домниковской улице, у входа в столовую, — он боялся, что продавец, любовно ласкающий масляной тряпочкой иссиня-черные стволы дорогих ружей, которые возвращали ему покупатели, выбирающие себе одно-единственное, прикладистое, с добротным витым орехом ружье, — что этот суровый и строгий продавец фыркнет презрительно и прогонит от прилавка сгорбленного, толстого старика, отмахнется от него и с привычной деловитостью займется с солидными покупателями, понимающими толк в оружии.

И он не поверил своим ушам, когда старик, страдая от одышки, сказал вдруг громко и сердито-требовательно:

— Степаныч! Ты что же это меня-то не замечаешь? Стою тут стою, а ты ноль внимания.

Продавец улыбнулся, склонился над ним, кивая головой и выслушивая старого своего знакомого, а потом торопливо пошел к крайней секции, где стояли «ижевки», и так же осторожно, как дорогое ружье, достал одну из них — самую лучшую, самую драгоценную, самую что ни на есть подходящую Сереже одностволку с медово-желтым ложем и плоскими черными щечками замка. С привычной сноровкой переломил ее, осмотрел на свет сверловку ствола, вложил пустую гильзу с пружинным капсюлем, захлопнул, отвел курок и, нажав на спусковой крючок, щелкнул. «Порядок! — сказал кто-то из покупателей. — Сто лет будет служить. Бой у них зверский…»

— А что! — сказал невозмутимый продавец, отсоединяя цевье. — Хоть и чума на вид, а бой действительно сильный. Берешь, Александр Ларионович? Ну так я заворачиваю, а ты иди в кассу… Билетик оставь.

Сережа с затаенным дыханием смотрел, как этот добрейший Александр Ларионович, трясясь, отсчитывает большие листья казначейской бумаги, как берет он маленький чек и, набычившись, идет обратно к прилавку.

Завернутое в плотную серую бумагу, перевязанное бечевкой, тяжелое ружье, которое Сережа принял в руки, как драгоценный подарок, так возбудило его, так он был счастлив, держа его в руках, что и слова не мог вымолвить путного, а только говорил старику: «Спасибо большое… спасибо большое…»

А старик улыбался, пучась на него коричневым глазом и тяжело ступая по жидкой грязце на плиточном полу, вышел вместе с Сережей на улицу, придержал его за рукав легкой шинельки.

— Не холодно в такой-то мороз? — спросил, как у внука, которого осчастливил подарком.

Сережа только засмеялся в ответ.

Стояли они напротив картографического магазина, над перекрестьем двух старинных улиц — Кузнецкого моста и Неглинной. По-зимнему звонко раздавались шаги торопливых прохожих под стенами домов, изукрашенных лепкой; иней обметал провода над улицей, и они висели, как бельевые веревки над мостовой… Сереже не терпелось убежать от доброго горбуна, чтобы скорей очутиться дома, развернуть и собрать ружье, которое он видел лишь издалека.

— Вы с ним поосторожнее, молодой человек, — сказал Александр Ларионович. — Не забывайте — это оружие. А номерок — в моем билете. Случись что, меня к ответу потянут. Ну да я уверен в вас! И вот что еще хочу сказать! Не гонитесь вы за дорогими ружьями. Уж каких только ружей не бывало у меня! И «Лебо», и «Франкотт», и «Льеж»… Ах ты, господи! А пока не завел себе хорошую собачку, был стрелком, а не охотником. Пух-пух! Когда собака хорошо работает, вы и с таким вот ружьишком с добычей будете, с великой радостью. Вот я и хочу сказать: вы еще не охотник, а стрелок. Конечно, не все сразу, приобретете когда-нибудь и ружьишко двуствольное, и собачку, а пока гуляйте с богом по белой и черной тропке, по болотам, по лесам. Как же я вам завидую! Ах ты, господи! Прошла моя пора… всё продал, ружья… вот и погон продал, ничего не осталось… Два года тому собака моя околела от старости. Шоколадно-пегая сука, но не континенталь, а поинтеришка с черным глазом, смышленая, легкая, как струнка, я еще с ней лет пять тому, как охотился по выводкам. Таких подавала мне петушков, Рона моя золотая… Ступайте, молодой человек, и не поминайте лихом, не обижайтесь на меня — дело житейское. Не дай бог вам такой старости! Прощайте.

И Сережа рванулся от него, как бегун от старта.

Часами он мог любоваться новым своим, еще не пристрелянным ружьем, по нескольку раз на день снимая со стены, любуясь погоном, и, вскидывая, ловил на мушку какой-нибудь фарфоровый ролик на потолке старой комнаты с почерневшими от времени кручеными проводами, протянутыми по стенам и потолку; вел стволом за воображаемой уткой, летящей под высоким дымчато-серым потолком, и, нажимая на спуск, издавал губами стреляющий звук: «пах!» Слева направо, справа налево, встречную и угонную, взлетающую и идущую на посадку: «пах!» С терпением заправского зубрилы штудировал он книжечку, в которой подробно рассказывалось об охотничьем оружии, о снаряжении патронов, о пристрелке ружья, об искусстве стрельбы навскидку и с поводкой, об упреждении, какое нужно давать летящему чирку или крякве…

Ружье, висевшее не стене, постепенно зрело для первого выстрела, для первого злобного плевка смертоносной дробью, направленного в живую цель. Так же, исподволь, созревал и Сережа Куликов, готовясь к первой своей охоте, которая, как он предполагал, должна была начаться весной, с прилетом птицы. Он всё рассчитал! Двадцатого февраля сорок седьмого года ему будет шестнадцать, через неделю после этого он получит паспорт и тут же вступит в общество охотников, благо вступить в это общество не составит никакого труда: заявление, вступительный взнос, госпошлина, две фотографии… Что там еще? Нужна ли рекомендация? Это надо узнать у Саши Федорова, который второй уже год как член охотничьего общества.

Все в жизни Сережи складывалось в том году счастливо; он ждал февраля, ждал весну, которая набухнет, провиснет талыми снегами речных долин, зашумит мутной водой, над которой пролетит первая чайка, первый чибис, первый селезень, освещаемый утренним солнцем. Под рыхлым, тающим снегом, через который пойдет он напролом к бегущей воде, оставляя за собой дыры следов в крупенистом снегу… А что будет дальше? Подойдет к воде, проваливаясь в снегу… Нет! Под рыхлым снегом нога почувствует землю!.. Ах, как соскучился он по земле, по ее прочной надежности, по озимой траве, залитой чистой водой половодья, по теплу весеннего солнца и запаху согретых елей, по вечнозеленой бруснике, глянцевеющей в солнечных лучах…