Леонид Чикин - Дважды два

Он все бубнил и бубнил. Она все молчала и молчала. Буров вдруг неожиданно остановился, повернулся к ней:

— Сейчас же, понимаете, сейчас же собирайте свои вещи! Я вам дам провожатого!

И до палатки ни слова не сказал. В лагере позвал Трофима Петровича. О чем-то переговорил с ним. Вынес ружье.

Эхо выстрела гулко прокатилось над тихой долиной Сайды.

Тучи разошлись, выглянула большая полная луна, все вокруг засверкало голубым светом. От правого берега Сайды к левому протянулась дрожащая светлая полоска. Вода, набегая на гальку, чуть слышно плескалась у берега. Где-то далеко монотонно и глухо шумел перекат.

Шипели в костре мокрые осинки и топольки, да иногда потрескивал сушняк, вспыхивая как порох.

Вымокшая вторично одежда сохла медленно. Геннадий повернул обратной стороной вкладыш Вериного мешка к огню, подбросил дров в костер, сел рядом, закутавшись в плащ. Вытянул ноги, поднял отвороты сапог, прилег на бок лицом к огню. Мерзла спина. А грудь и живот припекало. Высокие резиновые голенища сапог накалились так, что ногам стало нестерпимо жарко.

Он засмотрелся на костер, наблюдая, как огонь сначала выпаривает из мокрых поленьев воду, заливая сушняк, а потом, когда вода испарится, сушняк снова быстро и ярко разгорается, и пламя охватывает сырье. Вот начинает медленно загораться одно полено, другое, третье…

Он обнаружил вдруг, что с закрытыми глазами приятнее сидеть у костра, сидеть и слушать, как плещется на реке вода, как вдалеке шумит перекат.

А напротив, через костер, спала Вера. Капризная девушка Вера. Красивая даже тогда, когда сердится.

В детстве он не терпел рыжих мальчишек и девчонок. Но это в детстве. Вот, допустим, Вера. Он и представить не может, как бы она выглядела, если была бы блондинкой. А если бы черноволосой?! Походила бы на цыганку, что ли? Нет, пожалуй, лицо у нее очень русское. И эта падающая на лоб прядь… Она лежит по другую сторону костра. Чтобы оказаться возле нее, надо всего лишь перешагнуть через костер.

Сухие дрова потрескивали. Река плескалась. Перекат шумел.

Неужели она спит? Притворяется! Закуталась в белый вкладыш и лежит, думает… А вот интересно, о чем думает любая женщина в таком положении, в тайге, когда рядом мужчина и никого больше на много километров вокруг? Неужели и о нем, о Геннадии, можно подумать что-то такое? И тут же возразил себе: а почему нельзя? Он святой, что ли?

Потрескивали сухие дрова. Плескалась река. Шумел перекат.

«Все перекаты, да перекаты. Послать бы их по адресу…» — этот мотив зазвучал в нем совсем неожиданно, и он даже удивился, почему вдруг вспомнил эту песню? Веки его медленно смыкались, но и закрытыми глазами он видел костер, нет, не просто свет костра, а различал языки пламени, возникающие не у самых поленьев, а чуть выше, и слышал, чувствовал, как кто-то невидимый тяжело давил ему на затылок, пригибал голову к костру и еле слышно шептал: «Терпи, терпи, сейчас будет теплее, теплее, теплее…» И он покорно склонял голову к костру, и ему приятно было, что с каждой минутой становилось все теплее, теплее, теплее.

Очнулся от холода. Спина замерзла, по ней мурашки бегали. Ничего не соображая, взглянул на костер. От сырых поленьев остались дымящие головни. Может, от едкого дыма он проснулся, а не от холода? Ах, черт возьми! Задремал! По привычке взглянул на часы. Стоят, проклятые… Наломал сухих палок, подбросил на угли, раздул огонь. Язычки пламени с треском, прожорливо набросились на сухие прутья, потом перебрались на поленья. Луна будто сместилась, плыла теперь ниже, ближе к темной линии горизонта. Проверил белье, висящее вокруг костра. Снял кое-что. Осторожно, крадучись, подошел к Вере. Она дышала ровно, глубоко. Значит, спит, угрелась. В мешке сейчас тепло, жарко даже, потому что рядом снова разгорелся костер.

Сходил к реке. Умылся. Покурил. Вспомнил о той пачке сигарет, что подмокла, когда бродил по реке. Выкрошил табак на лист бумаги, хорошо, что она осталась в рюкзаке, — положил сушиться к костру: пригодится еще.

Зябко поежился. Увидел на песке фляжку. Поднял, поболтал. Посудина — слава богу! Восемьсот граммов было. Ну, сто, пожалуй, Вера израсходовала на медицинские цели. Еще сто пятьдесят, наверное, выпили с ней. Итого — двести пятьдесят. Сделать, что ли, так, чтобы осталась ровно половина? Согреться? Нет! Пока и костер греет.

Присел. Сырые поленья полыхали теперь жарко, в полную силу. Снова накалилась резина сапог. А спина — ну словно инеем покрылась, он даже чувствовал, как холодные иголки впивались в тело. Плащ, конечно, не грел. Под этим плащом только от пыли спасаться в кузове машины.

Повернулся спиной к костру. Через минуту тяжелые веки медленно сомкнулись. Геннадий провел по глазам Ладонью. Нет! К черту все это! Надо выспаться. Завтра снова шагать, шагать, шагать…

Переставив колья с поперечными жердочками подальше от огня, перенес на них свитер, рубашку, спальный мешок, поставил рядом с кедами сапоги.

…Еще вспомнилась дорога в Макаровское. Ночевали там, где заставала ночь. Шоферы спали в кабинах. А все остальные ставили для себя палатку. Корешков и Геннадий ложились по краям, в середке — девушки. Вера — рядом с Геннадием. Да, но там же на каждого был отдельный спальный мешок. А сейчас она лежит в его мешке, рядом. Почти раздетая. Спит. А может, и не спит…

…В поле Вера всегда была в купальнике, работала и загорала, не теряла времени. Фигурка у нее такая, что не стыдно в купальнике хоть… по городу пройтись. Бронзовое налитое тело. Лифчик плотно облегал тугую грудь.

Сейчас Вера лежит в двух шагах от него. Даже без лифчика, который сохнет у костра… Нет, хватит! Довольно!

Он встал. Подумал. Обошел вокруг костра, подтолкнул ногами откатившиеся угли в костер, и решительно шагнул в сторону Веры.

Она по-прежнему дышала ровно, глубоко. Он осторожно, еще раздумывая, погладил рыжие волосы, выбившиеся из-под вкладыша.

— Вера… Проснись, пожалуйста, Вера… — Дотронулся до плеча, почувствовал, как вздрогнула Вера.

— Ой! Кто здесь? — Подтянула к подбородку вкладыш, лишь потом с большим трудом, напрягаясь, открыла глаза. — Геннадий?! — и вдруг поджала колени к животу и еще раз испуганно повторила: — Геннадий?? Что вы… что ты, Гена?!

— Вера… Вера, — говорил он, не зная с чего начать, повторяя несколько раз ее имя. — Вера… Ты меня извини, что я тебя потревожил, но надо же найти какой-то выход. Я так больше не могу. Я замерз. А завтра…

— Гена! — окончательно проснувшись, крикнула она. — Геннадий! Вы с ума сошли!

Он-то, конечно, понял ее. И этот крик, и эти широко раскрытые от страха глаза. Она могла подумать о нем все, что угодно, и она уже подумала о нем это все, но она не могла знать, зачем он ее разбудил, что думал он.