Михаил Козловский - Своя земля

В конце концов ему грозили большие неприятности, чем ей, прежде всего это касается его семьи, а кто знает, какого исхода нужно ожидать, когда жена узнает, что у него была другая семья, есть взрослая дочь, — он никогда не говорил о ней. Могут быть упреки, слезы, жена может забрать Артемку и уйти от него, хотя он и не допускал такой возможности. Он считал свою семейную жизнь благополучной, уже давно она катилась по наезженной колее, знакомой каждой колдобиной, и эта угроза лишь прибавила бы еще одно испытание. Но он был готов к неизбежному столкновению с женой. Угроза с другой стороны сильнее тревожила его, — он предугадывал шушуканье за своей спиной не в меру пронырливых сослуживцев. Он даже слышал удивленные восклицания: «А слышали, наш Червенцов-то…» И как не велики были бы муки стыда, он готов пойти на них с созревшей решимостью…

Червенцов теперь реже виделся с Анастасией Петровной: она разрывалась между домом Федора и своим. Встречался с ней за столом, при Артемке. Вечерами она приходила усталая, и он избегал щекотливых разговоров, надеясь, что время поможет ему в споре. Пора бы и уехать, гостевание затянулось, но оставить все, как было, отложить важное для него решение он не мог и не хотел.

Николай Устинович привык действовать напористо, решительно, даже в мелочах не изменяя своей склонности разрубать узел с одного маху. Однако он умел и выжидать, если удача приходила не сразу. Совершенная уверенность в ней подбадривала его, потому что он верил в главное — в цель.

Он теперь видел ее, — она возникала не по прихоти, а вырастала неодолимо, стала частью его существа. Он вспоминал заметки о родителях и детях, которые нашли друг друга. Многие семьи расшвыряло в той всесветной войне, где одинокая человеческая судьба напоминала тополевую пушинку. Ветры истории несли ее по своим пространственным кругам и оставляли так же неожиданно, как и подхватывали. Николай Устинович никого не терял, кроме друзей и однополчан, все долгие годы помнил о существовании дочери, правда ни разу не дав ей знать о себе, однако ж и в его судьбе было что-то сходное с бедой тех семей. Он считал себя виновным, но не настолько, чтобы с его виной нельзя было не примириться.

Ему надолго запомнилась одна встреча. Однажды он возвращался электричкой на дачу. Еще при посадке в толпе промелькнуло знакомое лицо, и он пытался и никак не мог вспомнить, где видел этот острый профиль с четко очерченным носом, с коротко подрубленными усами, а что знал этого человека, сомнений не было, да и полковничьи погоны убеждали в возможности знакомства с ним. На остановке он снова увидел полковника. Тот медленно шел по перрону под руку с молодой и красивой женщиной. Полковник был заметен в толпе своей высокой и прямой фигурой, и особенно тем, что рядом с ним шла женщина в той поре цветения здоровой молодости, которой нельзя не завидовать. Их обтекала толпа, люди оборачивались, чтобы взглянуть на эту странную и такую контрастную пару. По непонятной игре памяти Николай Устинович тотчас же сообразил: так это же Сережка Воронин, начальник штаба дивизии штурмовиков, с которым он не раз встречался на совещаниях у командующего воздушной армией. Черт возьми! Он все-таки мог гордиться своей памятью, она редко подводила его.

— Сергей Воронин, кажется, не обознался, — сказал Червенцов, нагоняя эту пару.

— Червенцов! Николай Устинович! Вот так встреча! — воскликнул Воронин и, улыбаясь широко, стиснул руку Червенцова своей сухой и тонкой рукой. — Встретились, а! Скажи ты пожалуйста, вот так штука… Только вчера вспоминали тебя.

Они загородили дорогу, мешая пассажирам, перебивали один другого и почти кричали, бестолково и радостно смеясь, не обращая внимания на людей, которые толкали их и, улыбаясь, наблюдали эту встречу.

— Вот какая история, — говорил Воронин, когда улеглась первая вспышка удивления и оба заметили, что они не одни на перроне. — Ведь это про него вспоминали, Алла, и вот он свеженький как огурчик…

— Ты познакомил бы, — напомнил Николай Устинович, прикидывая в уме, что полковник вдвое, если не больше, старше своей жены.

— Ах да! В самом деле, ты прости, брат. Представляю: Алла Воронина, моя дочь. Нашу дорожку вздумала топтать — студентка авиационного института.

— До-очь! — протянул Николай Устинович, пожимая руку женщине: — А я думал… — И лицо его выразило такое изумление, что Сергей и Алла весело рассмеялись, догадываясь о его предположении.

Потом Червенцов часто вспоминал эту встречу и всякий раз думал о том, что в присутствии дочери Сергей Воронин как-то выигрывает.

Как и при каких обстоятельствах восстановится его отцовство, Николай Устинович не представлял. В его воображении это событие имело разные варианты, однако все увенчивалось одной и той же патетической сценой: дочь его сидит рядом с ним, и ее рука с сердечной и признательной лаской лежит на его плече. Почти так же происходило во всех тех случаях, о которых он читал. Ему запомнилась одна статейка из газеты. Попросту, без восклицательных знаков корреспондент описал судьбу дочери офицера-пограничника, потерявшей мать и отца в первый же день войны, трех лет от роду. Семья колхозницы из Брестской области стала пристанищем девочки, которая не помнила ничего, кроме своего имени, да и то искаженного в детском лепете, и прошло пятнадцать лет, прежде чем отец отыскал след дочери. Большой снимок сопровождал эту статью, и фотограф будто издалека заглянул в представляемое воображением Николая Устиновича: девушка сидела рядом с отцом, положив руку на его плечо.

Но его право называть себя отцом Нади могло восстановить лишь согласие Анастасии Петровны, однако она упрямилась. Все, что так заботливо взращивалось им в эти дни и стало долгом перед самим собой, теперь летело кувырком, он терялся, не зная как поступить, что предпринять, — никакие уговоры не действовали на нее…

— Я все-таки хочу вернуться к нашему разговору, Ната, — сказал он однажды вечером, оставшись наедине с Анастасией Петровной. Артемка, поужинав, умчался на улицу к своим новым друзьям, что нетерпеливо посвистывали под окнами. — Своим упорством ты удивляешь меня.

Задумчиво склонив голову, она перетирала полотенцем чашки. Яркий свет спускавшейся с потолка лампочки падал на ее черноволосую голову с широким пробором посредине.

— Да что ты! — равнодушно удивилась она, не отрываясь от своего дела.

— В конце концов должна же ты понять меня, — доставая папиросу и постукивая ею о портсигар, твердым голосом продолжал он. — Только на одну секунду почувствуй за меня, и все станет на свое место. Но, извини, ты просто бесчувственна, даже враждебна ко мне. Все, что ни скажу, встречаешь в штыки, никаких моих доводов слушать не хочешь. Пойми, ведь не враг же я ни тебе, ни Наде…