Михаил Козловский - Своя земля

— Стоит ли возвращаться из-за этого, Артемка, смотри, как далеко отъехали. Напиши ему письмо — он не обидится. И голову не вешай, друзей у тебя еще много будет… А кость на что тебе — мама все равно выбросит.

Анастасия Петровна оставалась на крыльце, пока машина не исчезла за поднятой ею пылью, и тогда вернулась в горницу. Она остановилась посреди светлой, опустелой комнаты, на минуту задумалась. Еще осталось в душе что-то немного печальное и тревожное после проводов, словно кончился шумный праздник, от которого она устала, наступили будни и повсюду сделалось пусто и просторно. Неторопливо прошла по горнице, поправила завернувшийся угол скатерти, плотно прикрыла окно и, прежде чем задернуть занавеску, постояла, глядя на примятую машиной траву с темно-лиловыми пятнами пролитого автола. На ветку вишни присела галка, склонив голову набок, посмотрела на нее светло-голубым глазом и сочувственно спросила: «Че?» Анастасия Петровна вздохнула освобожденно, как будто какая-то тяжесть свалилась с ее души. В сенях послышались легкие скользящие шаги, и в открытую дверь заглянул Генка. Окинув взглядом комнату, он нерешительно спросил:

— А где Артемка, тетя Настя?

— Уехал твой Артемка.

— Как уехал! Совсем? А мое письмо? — опешил он.

— Совсем уехали, Гена. Разве ты не видел машины?

Открыв рот, мальчик смотрел на нее остановившимся взглядом, как будто толком не понял, что она сказала, а брови медленно поползли на лоб, собирая молодые морщинки.

— Ну и пусть! — отозвался он, губы у него дрогнули, и она поняла, как оскорблен и обижен он.

— Да, уехали, Гена, — проговорила Анастасия Петровна. — Враз собрались и уехали. И рыба твоя не нужна оказалась, и та кость, что ты притащил…

— Ну и пусть! — повторил он с обидой. — Я тоже выброшу письмо.

— Какое письмо? Кому? Что ты такое выдумал?

— Ничего я не выдумал, — произнес Генка на глухой и низкой ноте. — Его отец дал мне вчера письмо и сказал, чтобы я передал вашей Наде, как она приедет…

— А ну, неси это письмо! — тяжко и грозно потребовала Анастасия Петровна.

— Так я… — начал было Генка, с ужасом понимая, что проговорился в непонятной ему тайне и навлек на себя гнев тетки Насти.

— Слушать не хочу, пока не будет письма, — перебила она. — Смотри, Генка, рассержусь на тебя.

Мальчик исчез в сенях, она видела, как он прошмыгнул двором, разгоняя потревоженных кур, перескочил через плетень и скрылся в своем доме. Она вдруг почувствовала, как ноги у нее отяжелели, и осторожно присела на стул. Так вот оно что! Значит, он не примирился с ее приговором. Ах, Николай Устиныч, Николай Устиныч! Все готов растоптать ради своей прихоти, ничего не пожалел бы, только поздно, ох, поздно, и как не понять ему этого, он же умный человек.

Ее привел в себя робкий зов. Генка стоял перед нею, вобрав голову в плечи, словно старался казаться меньше ростом, тогда и вина его становилась меньше.

— Вот, — сказал он, вытаскивая из-за пазухи плотный зеленый конверт. — Тетя Настя, кабы я только знал…

— Хорошо, Гена. — Она схватила конверт и поднялась. — Ты ступай.

С письмом в руке она проводила его до двери, набросила на дужку крючок и вернулась в горницу, на ходу обрывая жесткие края конверта.

Несколько листков желтоватой бумаги были исписаны крупным почерком с загибающимися вниз концами строк. Николай Устинович писал, что только внезапный отъезд Нади помешал ему поговорить с ней, как он хотел, и объяснить все лично, без посредства этих листков, но раз это не удалось, он просит без предвзятости, прислушиваясь лишь к голосу своего сердца, разобраться в его поступке. Он заранее верит в ее доброту, в ее доверие к нему.

Начало письма обожгло сердце Анастасии Петровны скрытым намеком на ее пристрастность. Ей казалось, что сами листки источают вкрадчивый уговаривающий шепоток. Она перевела дыхание.

«Понять — значит простить, — писал Николай Устинович. — Я не помню, кому принадлежат эти слова, но, думаю, они во многом справедливы, потому что зовут заглянуть в живую душу. Бывают такие случаи, когда человек не волен в своих поступках, в своей вине, он, как говорили раньше, оказался жертвой случайных обстоятельств. Это я пишу для того, чтобы ты, Надя, прежде чем вынести свое осуждение, задумалась, может быть, и не так велика моя вина, если только не следовать букве житейской. Ты, конечно, уже знаешь о моих прежних отношениях с твоей матерью, Анастасией Петровной, и, как она сказала мне, догадываешься, кто я тебе. (Анастасия Петровна еще раз вернулась к этим строкам, вспомнив, как солгала ему тогда, и тут же испугалась — поймет, а он, оказывается, не понял, поверил). Да, это так. Но ты не торопись осуждать меня, — ты не была забыта мною, все годы я помнил о твоем существовании, лишь случайные события встали между нами. Пусть твой суд будет душевным.

Война была драмой каждого человека. Каждый из нас смирился с тем, что его жизнь — простая случайность, слишком многие теряли ее. Но мы не только воевали, — мы жили, как живут все люди: радовались, страдали, любили, хоронили своих друзей. Смерть близкого человека всегда тяжела, но мы привыкли переносить и эту боль.

Вот и Алеша Бережной сгорел в огне. Да, он погиб, прикрывая меня своим самолетом, спасая мою жизнь, жизнь своего командира. Но такие случаи были в порядке вещей. Я невиновен в его гибели, даже самый строгий и придирчивый судья не мог бы осудить меня. На его месте я поступил бы так же, долг сильнее любви к жизни. И каждый командир, ради которого солдат идет на смерть, может гордиться, что заслужил такую любовь.

Я все отвлекаюсь, потому что так много нужно сказать и каждая мысль кажется очень важной, а это так трудно… Двадцать лет назад я встретился с твоей матерью. Все представлялось мне легким, простым. Я был счастлив, я верил, что мы будем вместе, пусть только закончится война и я останусь жив… Через полтора месяца наш полк перебросили дальше на запад, потом начались бои на Украине, в Белоруссии, в Польше. Мы почти не знали передышки, да и не хотели ее, — радостно было видеть, как близок час победы. Радовали меня и письма твоей матери, они всегда были со мной, я не расставался с ними даже в боях. Под Гомелем я узнал о твоем рождении. Тебе дали имя Надежда, мать твоя будто на далеком расстоянии подслушала мои мысли, узнала о моих желаниях. Очень красивое имя. В нем ожидание счастья, уверенность в том, что оно придет. Многое отдал бы я тогда, чтобы увидеть твою первую улыбку, услышать твой плач. Возможно, у твоей матери сохранились мои письма, и по ним ты сможешь понять, как я хотел видеть тебя, держать на своих руках. И я надеялся, что мы будем вместе. Но этого не случилось.

Зимой в воздушном бою под Варшавой я был сбит и, тяжелораненый, попал в госпиталь. Много дней и ночей врачи и сестры боролись за мою жизнь, за то, чтобы я не остался калекой и мог вернуться в авиацию — я не представлял жизни без нее. Тогда я и связал свою судьбу с женщиной, которая вначале отдала мне свою кровь, а потом сделалась моей женой. Так я поступил из благодарности: она словно помогла мне родиться вторично. Вот видишь, бывают в жизни случаи, когда нет виноватых. Все правы, и все несчастливы от своей правоты.