Иван Уханов - Играл духовой оркестр...

— Леонид, помолчи, пожалуйста, — тихо остановил его Пологов и еще тише, только для Баева, сказал: — Здесь не школьный класс.

— Да, надо полагать, — сухо произнес Леонтий и замолк.

Верочка встретилась с Пологовым взглядом, слегка нахмурилась, но тут же, словно улаживая тайную негласную ссору, улыбнулась и пододвинула Пологову тарелку с тушеной картошкой.

— Попробуй, Мить. Изумительная вкуснятина.

Пологов промолчал, хотя чувствовал, что надо сказать что-нибудь в ответ или хотя бы улыбнуться.

— Вот я все думаю: ну что в мире изменилось бы, доберись мы в тот колхоз днем позже? Велика ли разница? — спрашивал парень, обращаясь сразу ко всем. — Допустим, опоздали бы, так причина на то была, оправдание. А Василий Григорьевич вроде не понимал этого.

— Понимал, — возразил Пологов. — Просто он не хотел опаздывать, когда можно было не опоздать.

— Во, точно. Он такой. — Лицо черноглазого осветилось, а потом приняло выражение мучительного поиска. Нескладно и сбивчиво он продолжал: — Пять лет с ним работаю. Ну что? Вроде бы знаю его. Да? Это в душе. А словом сказать не могу. Он… Знаете, он внутренне честный. То есть не от того, что его кто-то называет честным. А сам по себе, внутри…

Парень замолчал от нехватки нужных слов. Пологов с любовью взглянул в его орлиные глаза и тихонько спросил:

— Простите, как вас зовут?

— Михаил.

— А меня Дмитрий. Я друг Васи… С детства. Вы верно сказали о честности и простоте его.

— Простота, она хуже воровства. Был бы похитрее, можа и цел был, — заметил Наумыч. — Простецкий он, душа нагишом.

— Почему так: чаще гибнут хорошие люди, а разная тварь живет себе припеваючи? — с тихим возмущением спросил у себя Михаил.

— А хороший человек не только людям, он и богу надобен, — заговорил дед Самсон. Он сытно отобедал и подремывал сидя. — Богу-то тоже хороших людей подавай.

— Но Васильку небось везде хорошо будет, его и там все уважать станут, — чуть погодя, серьезно рассудил он, ткнув пальцем в потолок.

— Я тут в соседях, пятый год… — сказал однорукий мужчина, сидевший рядом с Овчаровым, прикрыл глаза ладонью, провел ею по чисто выбритому подбородку, вспоминая: — Одно время мы совсем замучились с шоферней. Вжикают и вжикают мимо окон. Птицу давят, ребятишек пугают. Бесами носятся по нашей улице. А ведь знают, стервецы, что дорога-то вон где. Но им объехать деревню лень. И вот ныряют в нашу улочку. Сперва мы бревно поперек дороги бросили — не помогло. Камней наложили — протаранили. Я Васе говорю: «Уйми ты своих шалапутов, прикажи, чтоб не озорничали». А он мне: «Я побеседую в автоколонне, только здесь не одни наши водители ездят, а всякие, кому не лень». Поставили столбик с автодорожным знаком: проезд запрещен. Вроде б нашли укорот, да ненадолго. Снова зашныряли машины, у Гаврюшиных телка сбили. Собрались мужики и решили: выкопаем канаву поперек улицы. Но не все согласились. Что ж, говорят, мы себя от мира отрежем. Не проехать, не пройти. И вот в позапрошлую осень встал я как-то рано утром. Гляжу: Вася ямки копает, деревца сажает. Стал помогать ему. Помню, в конце работы Вася пот с лица вытирает и спрашивает меня: «Как думаешь, дядь Вань, найдется ли такой, что на живые березки попрет?». А теперь, глядите-ка, какая аллейка!

— Не зря говорят: человек, вырастивший дерево, не умирает. Как это символично звучит сейчас, — глянув в окно, заговорил Леонтий Баев. Чуть погодя, он обратился к хлопотавшей у стола Оле. — Да посиди ты с нами, Олюшка. Ну прямо закормила всех…

— Сейчас, сейчас, — хрипловатым, затомленным голосом ответила Олюшка, убирая все лишнее со стола.

— А ты, Леонтий, посолидничал, — заискивающе сказал Наумыч. — И Веруня тоже похорошела…

— Потолстела, — бесстрастно уточнил Баев.

— А чего ж костьми гремыхать, — оправдал зардевшую Верочку Кочкин. — Как это в армянском анекдоте? «На костях мы и в гробу належимся».

Кочкин немного смутился от собственных слов.

— У нас профессор Садковский недавно в Англии побывал, — сказал Баев. — Есть, говорит, там такой обычай: если жена нарушит общепринятый габарит внешности, то есть слишком потолстеет, то супруг смело может завести себе любовницу. Закон на его стороне. Потому-то англичанки в меру едят и до сорока пяти лет выглядят как девочки.

— Во. Слышишь, Верочка. В оба гляди. — Кочкин хохотнул. — Заведет Леонтий малогабаритную.

— Да уж чего хорошего, а глядеть она умеет. Ревнива до смерти: остановись у телеграфного столба, поговори с ним пять минут — она и столб спилит.

За столом робко засмеялись.

— Ты на себя погляди. Разъезжаешься по швам, — не обидно съязвила Верочка.

— Хочу, чтоб на земле меня стало больше, — сказал Леонтий и широко улыбнулся, щеки его округлились, заблестели. — Горе мне с тобой, Верочка, — сокрушенно покачал он головой, явно прибедняясь.

От этого разговора Пологову стало неловко, обидно. Снова косяком потянулись воспоминания о Васе, который для него не умер, не ушел из жизни, а был рядом, жил в нем как лучшая часть его самого. И многое из того, что порой им недооценивалось в Васе, что было неприятно в нем, теперь понималось иначе. Когда у Пологова вышла первая книга фантастики под названием «Зов планктона», Вася закупил десятка два этих нарядных книжечек и в радостной спешке раздарил близким и знакомым. С гордостью говорил всем, что написал ее не кто-нибудь, а Димка Пологов, его извечный друг. В книжке рассказывалось о загрязнении океанов и морей дизельным топливом и другими нефтепродуктами. Задыхаются рыбы и подводный растительный мир — планктон. Их гибель предотвращает ученый-химик, открывший способ очистки вод. Но появляются люди, которым это открытие мешает богатеть. Завязывается борьба…

— А почему ты написал об этом? О море-океане? — спросил однажды у Пологова Вася.

Пологов усмехнулся, молча пожал плечами.

— Ты бывал на море? — допытывался Вася.

— Нет, не пришлось, — ответил Пологов.

— Это и видно. Море у тебя, понимаешь, какое-то протезное. Без запаха, как дистиллированная вода, которую шоферы в аккумуляторы заливают. Ты извини, Дим, я от души, как матрос… Я же три года на Балтике плавал… Море! Оно, знаешь…

— Заладил: море, море. Не нравится книга — так и скажи! — вспыхнул Пологов. — Это же фантастика. Тут главное — идея, мысль, проблема. Хочешь запахов и цвета. — смотри Айвазовского, читай Грина.

— Да ты погоди, не горячись, Дим. Твоя книжка хорошая, в нашей библиотеке читают ее охотно. Только я никак не пойму, зачем ты взялся писать о море, а сам его никогда не видел.

— Жюль Верн никогда не был моряком, а все его книги о море, — защищался Пологов.

— Да не об этом я, Мить… Понимаешь, не узнал я тебя в этой книжке. Ее мог написать и другой человек. Ты же русский парень из села, от земли… А в повести действуют разные Гарри, Джорджи, Брэки… Ну скажи, ты хоть раз встречался с каким-нибудь Брэком? Чужие они тебе. И говорят, как роботы. Все на одну колодку. Живого словца не услышишь.