Сергей Снегов - В поисках пути

— К вам, к вам! По делам, разумеется.

Красильников, не оборачиваясь, знал, что Лахутин смотрит ему вслед, пораженный и недоумевающий. «И этот ерунду вообразит! — ожесточенно размышлял Красильников. — Все они готовы черт знает что подумать, все такие!» Не здороваясь, он прошел мимо секретарши, раньше дернул дверь кабинета, потом крикнул: «Можно?» Прохоров, сидевший за столом, посмотрел на него и мотнул головой — ладно, входи, раз вошел.

В глухом, без окон, кабинете — вся конторка представляла собой деревянный ящик из двух комнат, пристроенный к стене цеха на свободном месте, — было накурено, жарко и людно. Только что закончилась вечерняя летучка — со стульев поднимались сменные инженеры, мастера и контролеры ОТК.

Прохоров был именно в том состоянии, в каком ожидал его увидеть Красильников, — напряженный, как натянутая металлическая тяга. На его столе рядом с телефонами лежал кусок диабаза, прорезанный золотистой жилкой руды.

Прохоров сказал, когда все вышли:

— Опаздываешь. Я ждал тебя после обеда.

Красильников два месяца не виделся с Прохоровым.

Тот сильно подался за это время. Он похудел и выглядел нездоровым. Золотистая щетина покрывала его щеки, подбородок и шею — издали казалось, что лицо не небрито, а грязно. Неприятности, обрушившиеся на обжигщиков, заставили и его позабыть об уходе за внешностью (раньше он выделялся среди производственников особой, подчеркнутой подтянутостью). Прохоров положил на стол сжатые в кулаки руки и, пристукивая ими по красному сукну, продолжал:

— Иван Лукьяныч еще вчера предлагал совместное совещание с тобой, но я отговорился, что занят. Я так считаю, что лучше нам без начальства и без посторонних, не правда ли?

— Кого ты считаешь посторонними? — холодно спросил Красильников. — Зови своих работников обратно, без них нам не договориться.

Прохоров взял в руки кусок диабаза, прищурясь рассматривал золотистую струйку, причудливо поблескивавшую в зеленой массе, потом негромко проговорил:

— Работники работают, зачем их отрывать? Если не хочешь личного разговора, твое, конечно, право. Тогда мне остается сказать лишь одно: все мы творим волю пославшего нас. Мне приказывают, я исполняю. Сейчас меня обязали слушаться тебя. Очень хорошо, буду слушаться! Какие у тебя распоряжения по технологии? На всякий случай предупреждаю: дальше технологии твои полномочия не идут, так мне разъяснили.

— Не передергивай, Федор, — сказал Красильников. — Я не собираюсь командовать тобой. Печи работают плохо, мне приказали помочь вам улучшить их работу. Вместе будем изыскивать пути усовершенствования технологии, вместе, Федор, иначе я не мыслю…

Прохоров швырнул тяжелый кусок руды на стол и поднялся. Красильников не любил стоя разговаривать с Прохоровым: тот возвышался над ним на целую голову. Но сидеть было еще хуже, он нехотя встал. Прохоров проговорил, бешено вглядываясь в лицо Красильникова:

— Ах, вот как! Значит, это дружеская помощь цеху? Интересная дружба — публично ошельмовать нас всех как никудышных работников! Нет, милый, тут пахнет чем угодно, только не помощью. — Помолчав, он добавил с ненавистью — Лев рвет когтями, медведь наваливается тушей, ты пишешь докладные записки!..

Не дав Красильникову возразить, он потянул его за руку:

— Идем в цех, посмотришь, каковы эти печи, о которых ты раскричался, что они работают с недогрузкой!

Прохоров широко шатал, далеко обогнав Красильникова. Когда Прохоров злился, за ним никто на заводе не мог угнаться. Красильников отстал нарочно. Нужно было принудить Прохорова к объективному рассмотрению спора и начать именно с этого — с неторопливой, четкой, как мысль, ходьбы. Прохоров заметил, что легко возбуждающийся Красильников сегодня не ходит, а плетется, осматриваюсь по сторонам, словно впервые попал в цех. Это еще больше его рассердило.

— Выдержку показываешь, — сказал он, пожимая плечами. — Больше, чем на тридцать минут, выдержки у тебя не хватит. Не та жила!

— Не та, — согласился Красильников. — Но и полчаса — срок немалый.

Они остановились посредине цеха. Перед ними поднимались многоэтажные, окутанные пеленой пылевого тумана, излучающие жару обжиговые печи. Внизу мерно гудели приземистые вентиляторы, нагнетавшие охлаждающий воздух в центральную трубу, где вращался вертикальный вал. Одна площадка за другой карабкались в высоту, последняя терялась под крышей. Раскаленный огарок ссыпался в холодильник, здесь его должны были доводить до нормальной температуры, потом загружать в кюбеля — похожие на грушу бочки с закрывающимися отверстиями. Красильников видел, что огарок не успевает остывать в холодильнике — мостовой кран пронес заполненный кюбель, от него хлынула волна жара. «Печи перегружены», — оценил положение Красильников и тут же подумал, что сам он явился сюда, чтоб нагрузить их еще больше.

— Идем! — потребовал Прохоров. — Что ты киваешь головой, как китайский болванчик? Удивляет температура? Дальше увидишь не то!

Красильников подошел к топке, посмотрел на уголь, сложенный аккуратной горкой на площадке, толкнул горку ногой. Уголь был как уголь — величиной с орех, сухой, блестящий, его подхватывал шнек и уносил в недра топки. В трубах гудел и напевал однообразную звучную мелодию воздух, вдуваемый под колосники. Красильников приставил ухо к трубе, вслушался в пение дутья; кочегар недовольно скосил на него глаза.

— Мешаете только, — оказал он, не стесняясь начальника. Это была обычная история: Прохорова побаивались, но не церемонились с ним, сам он тоже не церемонился и не обижался, когда с ним говорили резко.

Они поднялись на первую площадку. Два кольца окон охватывали цилиндрические тела печей, на эту площадку выходили нижние поды. Красильников взглянул в одно из открытых окон, прикрыв лицо от жара. На поду толстым слоем лежал огарок, он остывал — красноватое сияние озаряло стены и свод. В центре вращался вал, раскинув в стороны, как руки, рукояти с насаженными на них гребками. Рукояти обходили поверхность пода, гребки захватывали огарок и подвигали к центру, ссыпая через отверстия вниз. Там, где они ворошили остывающую массу, обнажался внутренний жар; светящаяся волна неторопливо обегала печь, на ее гребне вспыхивали и плясали фиолетовые огоньки.

Посмотри толщину слоя обжигаемой массы, — проговорил Прохоров, уставя палец в окно. — Максимум возможного, неужели ты не видишь?

На следующей площадке три этажа окон нависали одно над другим. Трубы от топок впивались в тела печей, это было главное место цеха, здесь билось и пылало его сердце. Уже в двух метрах от металлического, кожуха было нестерпимо стоять: он обжигал неподвижной пеленой жара. К Красильникову и Прохорову подошел Лахутин, два печевых с ручными требками в руках стояли в отдалении. Красильников распахнул дверцу окна и отпрянул. Из отверстия топочной трубы бил в недра печи раскаленный газ, вырывалось пламя. Все, на поду сияло желтовато-белым жаром, белые сверкающие рукояти перебрасывали обжигаемый порошок, он струился, в нем смешивались цвета — густое золото светлело, накаливалось, закипало, слова густело. Над огарком поднимался сернистый газ, его было так много, что, обычно прозрачный, он проносился отчетливо видными облачками. Видимо, тяги не хватало, газ выбросило из окна. Красильников закашлялся и захлопнул дверцу.