Илья Гордон - Вначале их было двое (сборник)

— Дядя Дорофей, а дядя Дорофей! — остановили председателя школьники. — Мы хотим помочь Йоськиной маме.

— Молодцы! Обязательно помочь ей надо, — ласково погладив подвернувшегося под руку паренька по голове, ответил председатель и вошел в дом к Шендереям.

В передней комнате никого не оказалось, и Дорофей без помехи внимательно осмотрел печь. Когда он заканчивал осмотр и хотел вымыть изрядно перемазанные сажей руки, из задней комнаты вышла Неся, и Дорофей обратился к ней с вопросом:

— Не дымит у вас печка?

— А вы никак в трубочисты записались? — удивленно в свою очередь спросила Дорофея Неся, бросив взгляд на его руки.

— Да вот зашел посмотреть, как ты здесь живешь, и заодно дымоход проверил — исправен ли.

— У себя дома я каждую мелочь знала — что в печке делается, что за печкой, а вот тут не привыкла еще… — вздохнула Неся и придвинула гостю скамейку.

Дорофей сел, положил ногу на ногу и начал заботливо расспрашивать хозяйку:

— Как у тебя с хлебом и с другими продуктами? Есть чем детей кормить?

— Да бывает иной раз недостаток в том или в другом — время военное, но с голоду не помираем.

— Тебе еще причитается немного хлеба за трудодни, а не хватит — подкинем пуд-другой, ну там немного картошки, молока для детей… А с ребячьей обувью у тебя как — благополучно? Завтра же поставлю вопрос на правлении, чтобы помочь тебе чем только можно. Приходи на заседание — там и скажешь, в чем у тебя нужда.

— Спасибо, что зашли. Веселей на душе становится, когда кто-нибудь приходит, интересуется…

Всю ночь тяжелые мысли не давали Несе уснуть. Перед ней, как живой, стоял ее Хона. Так и не выспавшись как следует, встала она спозаранку и начала понемногу убираться. День выдался какой-то необычный — с утра дверь в ее избу пропускала все новых и новых гостей: все наперебой расспрашивали о ее житьебытье.

— Чем бы мы могли тебе помочь? Чего бы ты хотела, Неся? — не один раз за это утро слышала она заботливые расспросы своих соседей. Озадаченная таким внезапным вниманием, она смотрела на них и всем отвечала одно и то же:

— Одного хочу я — получить письмо от моего Хоны.

— И письма дождешься, — отвечали ей гости, — только не падай духом, а уж мы тебя всем колхозом поддержим.

— Почему это вдруг вы стали обо мне так заботиться? — с тревогой допытывалась Неся. — Уж не знаете ли вы чего-нибудь о моем муже? Может, мне и ждать его нечего?

— А разве мы только о тебе заботимся? — старались гости отвлечь Несю от невеселых мыслей. — Да и за кого сражается твой Хона, если не за родину, а значит, и за всех нас?

Неся немного успокоилась, по чуть только закрылась за последним посетителем дверь, снова затосковала, охваченная тревогой, не могла найти себе места.

В углу комнаты, не смолкая, говорило радио. Хриплым, будто надорванным голосом диктор сообщал последние известия с фронта. Неся плохо понимала смысл сообщений, и только когда возгласили вечную славу бойцам, павшим за родину, тяжело, из глубины души вздохнула она, вспомнив о своем Хоне.

«Может, и он погиб, может, как раз в эту самую минуту, когда я слушаю радио, настигла и его вражья пуля, кто может знать?» — грустно думала Неся.

Вечером Неся стояла, окутанная серыми сумерками, около радиоприемника и рассеянно слушала очередную передачу. И вдруг родное имя прозвучало в тишине этой комнаты.

Неся застыла на месте, только сверкали ее глаза в вечерних сумерках комнаты и колотилось сердце. С трудом переводя дыхание, она крикнула не своим голосом, прижав к груди недоумевающего и чуть-чуть испуганного Йоську:

— Хона!.. Твой папа!.. Слышишь, Йося, папа!

За дверью послышался нетерпеливый стук и раздались неясные голоса:

— Неся, открой… Слушай радио… Говорят о твоем Хоне…

Неся заметалась по комнате, потом стремглав бросилась к двери и рывком распахнула ее:

— Что там сказали о Хоне? — задыхаясь спросила она. — Скорее скажите мне толком: что они сказали? Одно только слово скажите — жив?

И тут еще раз настежь распахнулась дверь, и в комнату, стуча костылем, ворвался Гедалья, а за ним еще несколько человек. Гедалья, вне себя от радостного возбуждения, подскочил к Йоське и обнял его крепко-прекрепко, изо всех сил:

— Ты знаешь, Йоська, какой у тебя отец?!

Йоська, еще не понимая, в чем дело, серьезно и пытливо смотрел то на радиоприемник, то на Гедалью, который никак не мог успокоиться:

— Ну, что я говорил, Неся, — вот и пришел на твою улицу праздник!

— Я так и не поняла как следует, что сказали о Хоне… Главнее — он жив, — взволнованно твердила Неся. — Расскажите мне, люди добрые, о чем же там говорили.

— По радио рассказали о том, как наши бойцы вырвались из окружения и как Хона, оставшись один, продолжал драться с фашистами, пока не подошли наши. Ты, наверно, и не подозревала, что твой Хона, обыкновенный, тихий человек, способен на такие подвиги!

Перевод автора и Б. Лейтина

С давних пор между тремя богатеями колонии шла распря. С тех пор как всяческими путями поднажились и сколотили крепкие хозяйства колонисты Гирш и Моте-Лейб, каждый из них стал мечтать пройти на выборах в шульцы. И прежний шульц Рефоэл, который получил эту должность, можно сказать, по наследству от своего отца и деда, рассчитывал удержаться на этом посту. Дед Рефоэла Калмен приехал в эти степные и в ту пору мало обжитые края откуда-то из западных губерний и сразу же выделился среди колонистов способностью немного изъясняться по-русски, бисерным почерком, умением строчить прошения и толковать с приставом, урядником и прочим начальством.

Поэтому среди колонистов он считался человеком смекалистым, «с головой».

Прошли годы. По приказанию властей надо было выбрать старшего над колонистами, который взимал бы с них подати и надзирал за спокойствием и порядком в колонии. И вот собрали колонистов, имевших полный надел земли — не менее тридцати десятин, и предложили этим богатеям вынести приговор: кого выдвинуть на должность старосты. Решение было принято без больших споров и проволочек: кого же, если не Калмена?

Но тут встал вопрос, как составить приговор, если все колонисты неграмотны и по-русски даже расписаться не умеют. Но Калмен легко вышел из положения — он спросил колонистов, хотят ли они, чтобы он был шульцем в колонии; те согласно закивали головами; Калмен взял со стола ручку с пером и, как говорится, обеими руками и обеими ногами накорябал тридцать разных подписей. С тех пор каждые пять лет, не считая нужным не только созывать, но и ставить в известность своих, с позволения сказать, выборщиков, — Калмен переписывал приговор, отмечал новую дату, сам его за всех подписывал, отправлял попечителю и снова властвовал над колонией.