Илья Гордон - Песня на заре

Павел проснулся, едва забрезжила заря. Спросонок не сразу сообразил, сон ли это, или он действительно наяву услышал песню. Кругом было тихо. За стеной, в соседней комнате, тикали ходики, в палисаднике шуршала листва деревьев. Прошло мгновение — и мелодия послышалась снова, на этот раз явственнее и звучнее.

«Кто это так задушевно поет?» — подумал Павел.

Он вскочил с постели, подошел к окну и вгляделся в предрассветный сумрак. На темном небе пробивались первые сизо-голубые просветы. На востоке, у самого горизонта, разливались фиолетово-красные лучи — всходило солнце. Где-то поблизости пропел петух. Через минуту ему откликнулся другой, за ним третий, и снова стало тихо — так тихо, как бывает только перед рассветом.

Павел отошел от окна и лег. И тут он снопа услышал песню. Переливчато-звонким голосом девушка выводила:

Девушка оборвала песню, примолкла, словно прислушиваясь, и тут же запела опять, но уже что-то другое. Песня птицей взмывала в предрассветную тишь, то поднималась высоко-высоко, то резко снижалась, уносясь в легкий утренний туман. Павел слушал, напрягая слух, боясь упустить хоть одно слово.

«Так пела знаменитая Оксана Петрусенко», — подумал он. Павел так увлекся, что не заметил, как тихо, осторожно вошла мать.

Прасковья Лукьяновна обычно по утрам, поставив самовар, забегала на минутку в комнату, где спал Павел, — поглядеть на фотографии сыновей, словно птенцы из гнезда разлетевшихся во все стороны. Сколько раз вглядывалась она раньше и в фотографию Павла, когда от него подолгу не бывало писем. Случится ей задержаться на ферме — она спешит сюда и начинает по пальцам высчитывать, сколько месяцев, недель и дней осталось еще служить Павлу. А сейчас вот уже несколько дней он дома, а ей все не верится, что это правда.

Лукьяниха подошла поближе к кровати сына, словно желая убедиться, действительно ли это он спит здесь, в комнате, — и вдруг заметила, что Павел лежит с открытыми глазами.

— Что не спишь, сынок? Еще совсем рано.

— Который час, мама?

— А ты что, вставать собрался? Рано еще. Люди еще на работу не вышли. Вот только Зоя пробежала…

— Какая Зоя? — с любопытством спросил Павел.

— Зоя Гурко. Она теперь семеноводческим участком руководит. Славная девушка… Ты слышал, наверное, как она гут заливалась? Прежде никогда утром мимо нашего двора не ходила. Встает она всегда с петухами…

Павлу не хотелось признаться, что пение-то и разбудило его. Но мать по его глазам, по едва заметной улыбке догадалась: разговор о Зое ему приятен.

— Что тут говорить! Девушка хоть куда. Порядочная, проворная, в работе — огонь! — продолжала она расхваливать Зою, чувствуя, что доставляет этим сыну удовольствие. Упомянула и о ее чудесном голосе, и о том, какие красивые песни поет девушка, и об отце Зои — известном на всю округу весельчаке и музыканте.

Лукьяниха присела и стала рассказывать историю Зоиной семьи.

Предки девушки поселились в этих местах уже больше ста лет назад. Зоиного прадеда Бера односельчане прозвали «Трубой». Говорят, когда он начинал петь — стекла в доме начинали звенеть. Бер сам слагал свои песни, сам придумывал мотивы, сам и исполнял их. Его шутки, прибаутки и песни помогали ему развлекать людей, да и хлебом кормили. А когда в округе не ожидалось никаких свадеб или праздников, Бер складывал в мешок немудреный инструмент — молоток, ножницы да паяльник — и отправлялся по деревням и помещичьим усадьбам: крыть железом крыши, чинить ведра и чайники, самовары лудить.

Однажды он нанялся перекрыть крышу к одному помещику. День был погожий, летний, и у Бера, как говорится, душа взыграла. Он запел, да так запел, с таким чувством, что его голос покорил всех, а пировавшие у помещика гости только рты разинули.

Хозяин выбежал из дому.

— Кто это там поет? — бросился он к толпившимся у крыльца слугам.

— Кровельщик, барин, — ответил один из батраков.

— Какой кровельщик?

— Да вон на крыше.

— Ты что, смеяться надо мной вздумал, болван? — рассердился помещик. — Чтобы голь-дрань и так пела?!

— Истинный бог, барин, он поет, — закрестился батрак. — Да посмотрите сами…

Посмотрел барин — действительно кровельщик поет. Хмыкнул.

— Ну, коли так, пусть он слезает с крыши, да поживее, — приказал он.

Не успел Бер переступить порог барского дома, как помещица взвизгнула:

— Зачем ты привел сюда этого оборванца?

— Это и есть певец, — сказал хозяин. — Эй, ты, как тебя там, — пой! Спой моим гостям, покажи свое искусство!

Бер запел во всю мощь своего богатырского голоса, так, что стекла зазвенели.

— Да у него сам черт в глотке сидит, — удивленно проговорил кто-то.

Хозяин пригласил Бера к столу, налил ему чарочку, вторую… третью… Дали и закусить. Бер совсем разошелся: он пел песню за песней, сыпал шутками, прибаутками.

К концу хозяин пришел в такой восторг, что схватил скрипку, привезенную некогда из-за границы, и размашистым жестом протянул Беру. На, мол, знай мою натуру!

Стоило скрипке попасть в руки Бера, и она так чудесно заговорила, такие чарующие звуки полились из-под смычка, что у гостей перехватило дыхание. Как только музыкант пытался отложить смычок, чтобы отдохнуть немного, со всех сторон раздавались возгласы:

— Бис!.. Бис!..

И кровельщик играл мелодию за мелодией, песню за песней.

— Теперь ты будешь играть в моем доме каждый праздник, — заявил хозяин.

Вскоре после этого происшествия в родных краях Бера начались крестьянские волнения. Надо было как-то притушить гнев народа, отвлечь его внимание от подлинных виновников всех его горестей. И царское правительство прибегло к испытанному способу… Царь издал указ: выселить из деревень всех евреев.

Люди вынуждены были оставить насиженные, обжитые места, отправиться куда-то в чужие края, на голод и смерть.

А в доме помещика, где чинил крышу Бер, в это время готовились к большому празднику: дочь замуж выдавали. Бросились искать музыканта — а его нет. Его выслали вместе со всеми евреями, жившими в деревнях.

Раздобыв у станового все нужные бумаги, помещик велел седлать быстрых коней и послал нарочных выручать своего певца и балагура. Всадники догнали плот, на котором находились изгнанники, остановили его. Но Бер наотрез отказался вернуться в имение.

Его уговаривали добром, угрожали — ничего не вышло! Бер твердо решил разделить общую участь.

Помещичьи слуги пытались связать музыканта, увести силой, избили его до полусмерти. Но все было напрасно. Израненный, окровавленный Бер вместе с остальными изгнанниками пришел на новое место, предназначенное им для поселения.