Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Это Нина, — сказала ласково бабушка.

— Ни-ня, — произнес Колька и, тупо переставляя ножки, подошел к ней.

Бабушка попросила присмотреть за Колюшкой. Надо ему сварить кашу. Нет, нет, этого уже она никому не доверяет. В кухню его, боже упаси, пускать нельзя. Там ледяной пол. Можно насмерть простудить ребенка.

«Ну и воспитание, — подумала Нина, — готовы его в вату завернуть. Нечего его баловать. Это только портит ребенка».

Колька не пожелал играть в кубики, он швырял их куда попало, ревел и рвался за бабушкой. Оглохнув от крика, Нина схватила Кольку на руки и, прижимая его к себе, принялась ходить.

Колька всхлипнул разок-другой и стих. Положил голову ей на плечо. Как славно пахнут у него волосенки! Мягкие-мягкие. Колька сладко засопел. Неужели заснул? Наверно, не выспался. Она ходила, ходила из угла в угол, стараясь как можно мягче ступать. «Спи… спи… спи… усни… сладкий сон к себе мани… В няньки я тебе взяла… ветер, солнце и орла…» — вполголоса напевала Нина. Откуда взялась эта песня? Кажется, мама ее пела, когда сестры были еще маленькими… Теплое тельце Кольки отяжелело. Он спал, ей было тяжело, неловко, а она все ходила, ходила… У нее от нежности к спящему ребенку даже слезы навернулись. Витя тогда сказал: «У тебя бы остался сын». Услышала шаги бабушки и поспешно рукой вытерла слезы.

Кольку уложили в постель.

— Я пойду. Мне пора обед готовить.

Бабушка неожиданно мягко сказала:

— Когда умер твой дедушка, я знала: надо жить так, чтобы быть достойной его памяти. Это не утешение, это долг.

Нина вздрогнула: значит, бабушке все известно, значит, она считает его хорошим…

Идя через площадь, она оглянулась. Бабушка, маленькая, сухонькая (у Нины даже сердце защемило — такой тщедушной ей показалась бабушка), стояла у окна и смотрела на Нину.

Что значит быть достойной? Бабушка не зря ввернула «канцелярскую крысу». Но бабушка права. Знал бы Виктор, как она живет… Поступить в вуз? Но это же для себя. Уйти с работы? Африкан станет попрекать — «дармоедка». Значит, всегда подчиняться Африкану? Стоит ли вообще для этого жить?

Недавно на город нагрянул проливной дождь. Пробарабанил по крышам, пророкотал по водосточным трубам. В светло-зеленой тополиной листве сверкали капли, заборы словно в сажу окунули, булыжная мостовая — сизая, похоже, что слетелись на нее со всего города голуби. Пахло крапивой, мокрой землей. Легко дышится после дождя, вроде и на душе полегче.

Дома лежала записка: «Тебе письмо. Ужасно интересно. Спрятала тебе под подушку. Натка».

Письмо — всего несколько строк — было от Петренко. Он сообщал, что уезжает в Москву учиться. Садится он на втором вокзале и просил (так ей ближе) прийти на главный. Он звонил к ней на службу, узнал, что у нее сегодня выходной, стало быть, она может прийти на вокзал попрощаться.

Раздумывать было некогда. Нина заторопилась. Пошла через поле. Так ближе. Сейчас показалось самым главным увидеть Петренко, признаться, что плохо жила. Сказать, что теперь все будет по-другому. Если дать ему слово, то она уже ни за что не отступит.

Удивительно, как широко распахнулось небо в поле. За полем — бор, речка. Когда-то Нина с Катей приходили сюда уже на убранные поля искать картошку. Как все это давно было! Теперь всюду буйный кустарник. А березы на пригорке здорово вытянулись. Где-то в траве укрылись фиалки. Хорошо бы нарвать для Петренко, но времени в обрез. Уже загрохотал поезд по железнодорожному мосту через речку.

Ничего, она еще успеет, поезд стоит минут двадцать.

Паровоз фыркал, напористо гудел. Какой-то красноармеец помахал Нине рукой. Окна в вагонах открыты.

И вдруг она увидела Петренко. Он стоял у окна, облокотясь о спущенную раму. Лицо хмурое. Твердые губы зажали потухшую папиросу. Нина закричала, хотя он, конечно, из-за грохота поезда не мог ее слышать, и побежала вниз по косогору. Она видела, что он поднял голову и оглянулся, и тотчас же вагон скрылся за поворотом. Нина не знала, успел ли Петренко увидеть ее.

Она сбежала с косогора и зашагала по шпалам, так быстрее. В одном месте железнодорожное полотно образовало петлю. Решила идти напрямик, через овражек. Вниз — бегом, запнулась, упала, почувствовала острую боль в колене.

Она сидела и растирала колено, пытаясь унять боль.

За рекой кукушка отсчитывала кому-то года.

Но почему не слышно поезда? Значит, поезд уже на станции. Опоздала! Заставила себя встать и, прихрамывая, преодолевая боль, поплелась.

На станции ударил колокол. Раз… другой… третий…

Укоризненно прогудел паровоз.

Лес откликнулся на зов паровоза.

Поезд уходил. Эхо пыталось его догнать.

Нина опустилась на траву, чтобы не видеть убегающих от нее блестяще-синих рельсов.

Под ногами дрогнула палуба. Отплывал не пароход, а берег. Все дальше и дальше… В толпе провожающих потерялись мамина синяя шляпка, Наткина лихая кепка и Марин (она прибежала в последнюю минуту) модный белый берет.

Странно: мама даже не попыталась отговорить ее от работы в глуши, или, как Коля выразился: «У черта в турках». Мама всего и сказала: «Ну что же, ты выбрала свой путь и иди по нему. Мешать не буду».

Низким басом загудел пароход. Нина вздрогнула от неожиданности. Можно пройти в свою каюту. Мама не захотела, чтобы Нина ехала в третьем классе, и купила ей билет в четырехместную каюту второго класса. В каюте с ней пожилые супруги с внучкой. Сразу же они принялись за еду. Не стоит им мешать, лучше побродить.

«Илья Муромец» совсем не походил на богатыря. Старый двухэтажный пароход, изрядно наломавший себе бока по неспокойному фарватеру сибирской непокладистой реки. Пароход скрипел всеми дряхлыми суставами, шел неторопливо, кряхтя и отдуваясь паром. И гудок-то у него старческий, хриплый и натруженный.

Речной влажный и лихой ветер шастал с верхней палубы на нижнюю. Он разорвал тучи и погнал их к городу. Вот уже не видно золотых церковных куполов и красных кирпичных строений городской бойни. Ничего не видно. Одни темно-синие и густо-серые вперемежку полосы. В городе дождь. Как бы мама не промокла, не простудилась.

Нина ходила по верхней палубе. Хорошо. Никого. Пассажиры, намаявшись при посадке, теперь устраивались в каютах. Первый раз Нина едет на пароходе.

— Новая жизнь, новые берега, — вслух произнесла она где-то вычитанную фразу.

Какие они, эти новые берега? Левый пологий, сплошь заливные луга. Травы уже скошены, по рыжему жнивью бродит стадо. Ну раз стадо, значит, скоро деревня. На пригорке церквушка, золотистой луковкой сияет купол. «Живут побогаче, чем в Лаврушине». Избы пятистенные, ворота тесовые, колодезные журавли задрали к небу длиннющие шеи. Ага, а вот у самой реки избушки на курьих ножках. Над ними пляшут кудрявые дымы. Сети на колах выветриваются. Лежат, отдыхают на мокром песке кверху смоляными днищами лодки. Значит, тут жилье рыбаков. Всяко, наверное, живут. Лаврушино совсем крохотная деревенька и то по-всякому жили. На отлете от села мельница машет черными крыльями.