Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

На днях будем праздновать новоселье.

Кончаю писать. Костя вернулся (его вызывали в корпус: перегорел свет).

Ложусь спать. У меня, подумать только, тепло. Костя сам топит.

Пиши. Жду. Целую. Ася».

Новоселье прошло неожиданно весело. Ася сделала пельмени, Анна принесла пирог с рыбой. Журов — апельсины. Вагнер преподнес вазу с подснежниками. Пили шампанское, хором пели: «Я люблю тебя, жизнь» и «Если бы парни всей земли». Больше всех веселился Костя: лихо отплясывал чечетку, декламировал стихи. Даже Вагнер изобразил танго времен Мозжухина и Веры Холодной.

Журов с Анной проводили Вагнера до дома.

Сергей Александрович, когда они остались вдвоем, взял ее под руку. Они молча пошли к берегу и спустились на причал.

Волны бухали под настилом, заставляя вздрагивать деревянные плахи. Желтый свет фонарей качался на волнах.

Сели на скамью.

— Вы все время были такой веселой, а сейчас притихли. Можно, я закурю? Как вы думаете: молодожены будут счастливы?

— Если они действительно поженятся, будут, — Анне самой показалось, что голос ее прозвучал не очень-то уверенно. И она упрямо повторила: — Непременно будут.

— Вы оптимистка. Почему вы никогда не спрашиваете о моей семье?

Она не ответила.

— Моя жена красивая и довольно умная женщина. Она кандидат медицинских наук. Будет профессором. У нее есть высокопоставленный покровитель. И представьте: еще ко всему этому — она меня любит. Бывают и такие жизненные парадоксы. Я в страшной от нее зависимости. У нас два сына-близнеца. Они повторили меня. Я вам уже сказал: она умна во всем. Она их назвала: Сережка и Сашка. И воспитала их так, что мальчишки во мне души не чают. Анна, что же вы молчите? Я смешон?

«Какое мне дело до твоей жены? Я не хочу сейчас говорить о твоей жене, — думала Анна, — и вообще я ни о чем не хочу говорить».

Она смотрела на качающиеся желтые блики на волнах. Зачем нужны слова? Просто так, тихо посидеть рядом.

Черное небо уронило в темную воду сверкающую звезду. «Кажется, я пьяна. А ветер-то, ветер: влажный, соленый… Сиди, дыши, радуйся…»

— Анна! Ну, Анна! Чего же вы молчите? Ну скажите хоть что-нибудь.

«А если я не могу хоть что-нибудь», — подумала она.

Он взял ее лицо в свои руки, привлек к себе и поцеловал закрытые глаза, отыскал ее свежий, не тронутый губной помадой, рот.

Потом они поднялись и пошли. Под ногами легонько поскрипывал гравий. Сбоку в канаве, запинаясь о камни, вполголоса журчал ручеек.

Прощаясь, Журов задержал ее руку в своей. Они стояли у калитки. Притянув ее осторожно за плечи, он сказал:

— Анна, приходи ко мне завтра. Нам нужно поговорить, приходи. Ну, прошу тебя.

— Хорошо, приду. — Она засмеялась и сама не узнала своего смеха. Так она смеялась давно, очень давно.

Назавтра после пятиминутки Спаковская сказала Анне:

— Без меня обхода не начинайте. Мне даже неловко, что никак не могу к вам попасть.

В отделении у Анны после памятного собрания, а прошло более месяца, Спаковская не была. Правда, она то уезжала на совещание, то была занята в комиссии по обследованию соседнего санатория.

На этот раз «королева» явилась без свиты.

— Я слышала, вы отпраздновали новоселье, но я хочу, чтобы устроилась ее личная жизнь, — сказала она.

«Вероятно, она искренна», — подумала Анна.

В палате, куда зашли врачи и сестра, сидела на кровати круглолицая женщина. Анна открыла папку с историей болезни и тихо проговорила, обращаясь к Спаковской:

— Ксения Тихоновна Семочкина — хроник. Процесс кавернозный, в стадии инфильтративной вспышки.

За три месяца лечения в санатории Семочкина располнела. Круглое свежее лицо, маленький вздернутый нос, толстые, ярко накрашенные губы. Русые волосы подобраны кверху и покоятся на макушке, сколотые затейливым гребешком.

Отложив вышивание, Семочкина тревожно глядела в лица врачей.

— Что вы получаете? — обратилась к ней Спаковская.

— Фтивазид и паск.

— Как вы себя чувствуете?

— Два дня температура.

— Сколько?

— Тридцать семь и один.

— Назначьте больной стрептомицин по ноль пять с пенициллином.

— У меня стрептомицин всегда сбивает температуру, — обиженно замигала Семочкина.

Стрептомицин ей противопоказан, но не затевать же при больной спор. «Я потом скажу Спаковской», — решила Анна.

В другой палате Спаковская, обнаружив в тумбочке недельную дозу паска, спросила у больной:

— Почему вы его не принимали?

Белобрысенькая девушка, с наивным лицом и толстой косой, простодушно призналась:

— А мне тетя Фрося сказала, что от этой паски шибко живот болит.

— Вот видите, — улыбнулась Спаковская, как всегда, одними губами, а глаза оставались холодными, — у вас в отделении командует тетя Фрося.

В следующих палатах Спаковская никаких замечаний не делала. Хмурое и виноватое выражение сошло с лица Марии Николаевны.

«Слава богу, пронесло!» — подумала Анна.

— Ну, а теперь: пойдемте к вашему тяжелобольному, Кажется, Гаршин?

— Да. Тяжелейший процесс, — лицо Анны мгновенно омрачилось. — Боюсь его потерять…

Гаршин сидел за столом и писал. Остальные — троё, люди пожилые, сидя каждый на своей кровати, читали.

Гаршин, прикрыв исписанный листок книгой, встал.

«Наверное, жене пишет», — догадалась Анна.

Гаршин показывал ей фотографию жены, молодой красивой женщины. Он писал ей каждый день. Он очень худ. Несмотря на молодость, большие залысины.

Анна, встречаясь с Гаршиным, испытывала чувство, самое страшное для врача, — беспомощность. Мучило сознание, что когда-то была совершена врачебная ошибка, за которую человек вынужден расплачиваться жизнью. Она знала: Гаршин все понимает. Он приехал в санаторий ожесточившись, ни во что не веря.

Гаршин, когда Анна достала для него с таким трудом диклосерин, с улыбкой (неизвестно чего было больше: недоверия или презрения в этой улыбке) спросил ее: «А стоит?»

Но вот уже неделя, как температура нормальная, появился аппетит, сон. Гаршин и верил и не верил, точнее, боялся еще окончательно уверовать.

Но Анна понимала: единственное спасение для него — операция.

Спаковская взяла из рук Анны папку, читая анамнез, бросила:

— Да, процесс запущенный.

Гаршин со странной полуусмешкой следил за ней глазами.

— Вы просили консультацию хирурга для него? — обратилась Спаковская к Анне.

— Да. Для Дмитрия Ивановича.

— Почему вам раньше не предлагали операцию? — Спаковская из-под опущенных век разглядывала Гаршина.

— Откуда мне знать?

— Здесь не может быть речи об оперативном вмешательстве. С таким процессом.

Гаршин отвел глаза от лица Спаковской.

Чувствуя, что все в ней кипит, сделав над собой страшное усилие, Анна почти весело проговорила: