Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Асе достался седьмой «А», один из самых благополучных классов в школе. Ее поначалу это даже несколько огорчило, — негде применить силы, она рвалась к трудностям.

Не прошло и двух недель, как ее благополучный класс сорвал урок немецкого языка. Ребята изводили Амалию Карловну — существо доброе и необычайно кроткое — мычанием, а под конец выпустили на стол мышонка.

В учительской Амалии Карловне стало дурно.

Когда Ася вошла в класс, у нее от волнения дрожали руки. Сбившись в кучу у передних парт, ребята с возбужденными лицами кричали, не слушая друг друга. При ее появлении они бросились на свои места. Кто-то кинулся к доске, схватил тряпку. Оттого, что сорок пар глаз со странным выражением смотрели на доску, Ася повернула голову и увидела довольно удачную карикатуру на Амалию Карловну и подпись: «Немец, перец, колбаса, съел мышонка без хвоста».

— Кто это сделал?

Класс молчал.

— Видимо, храбрости у вас хватает лишь на то, чтобы оскорбить старого человека. Находите, что лучше трусливо молчать?

Класс молчал.

— Тот, кто позволил себе эту гнусность, — Ася показала на доску, — должен извиниться перед Амалией Карловной.

С задней парты поднялся Масленников, долговязый подросток с розовым, хорошеньким личиком и карими наглыми глазами.

— Это не мы писали. Так и было. Кто-то с первой смены подбросил. Никакой гнусности мы ей не делали, и нечего нам извиняться.

Не столько его развязный тон, сколько «ей», сказанное о старой учительнице, — хлестнуло Асю.

Что-то неуловимое, таившееся в опущенных взорах девочек, в неестественно напряженных улыбках мальчишек, в их ускользающих взглядах и в той многозначительно-настороженной тишине, которая наступила после слов Масленникова, — все это убедило Асю: написали на доске они, возможно, Масленников.

Дрожащими руками она зачем-то открыла портфель, попыталась впихнуть в него журнал и не смогла.

— Вот что… если вы, — медленно проговорила она, с ужасом ощущая, что у нее не только щеки, но и уши горят. — Если вы не попросите извинения у Амалии Карловны, то я отказываюсь руководить вашим классом и отказываюсь от занятий с вами.

Схватив портфель, Ася направилась к двери, в глубине души надеясь — ребята не захотят, чтобы она ушла от них.

Ни единый звук не нарушил тишины за спиной.

Возвращалась из школы в этот день Ася вместе с заведующей учебной частью Александрой Ивановной Панкратовой.

Сентябрьский вечер был тих и не походил на осенний. Они шли не спеша.

Александра Ивановна, медленно шагая, склонив большую голову, сбоку поглядывала на свою спутницу, и Ася с тоской ожидала: сейчас начнет отчитывать. Интересно, как бы сама поступила на ее, Асином, месте? Но Панкратова помалкивала, и Ася не вытерпела, с раздражением сказала:

— Таких Масленниковых надо гнать из школы!

— Вы это серьезно?

— Вполне. Потеряем одного и спасем класс.

— А если другой Масленников появится, что тогда? — и, не дожидаясь ответа, Александра Ивановна спросила: — Вы не торопитесь домой? Давайте посидим.

Ася не торопилась. Муж в театре, вернется, конечно, поздно.

Они свернули в сквер. Здесь пахло прелыми листьями и увядающими травами. Подсвеченные электрическими фонарями, листья клена казались медными. За желтым кругом фонаря дремали черные деревья, а за сквером позванивала трамваями улица. Они сели на скамейку.

— Класс, класс, — все с тем же тихим раздумьем повторила Александра Ивановна. — А, собственно, что такое класс? Это сорок душ, сорок разных характеров. А за этими сорока душами — сорок разных семей, и каждая семья со своим укладом, и каждый уклад посеял свое, доброе или худое, в душе ребенка. — Александра Ивановна сбоку глянула на Асю. — Вы, вероятно, слушаете и думаете, что это она мне прописные истины говорит. Я угадала?

Ася улыбнулась.

— Скажите, Ася Владимировна, почему вы пошли в пединститут?

— Только не потому, что меньше был конкурс. Мои родители были преподаватели. Я еще в детском доме играла в учительницу.

— Хотите, я расскажу вам историю, которая на многое раскрыла мне глаза? И когда? После того, как я пятнадцать лет проработала в школе. Хотите?

— Да, да, пожалуйста.

— Был у нас в школе один мальчишка, Митя Костылев. Сидел в шестом классе второй год. Он не был хулиганом, но не проходило дня, чтобы на него не жаловались преподаватели: то он ручку забыл, то дневник, то у него в парте что-то пищало. Словом, вечная с ним была морока.

Однажды из его парты вылетел вороненок со сломанным крылом. Вороненок бился о стены, прыгал по партам. Представляете, в какой восторг пришли мальчишки? Урок был, конечно, сорван. Митю мы, как это у нас водится, — наказали. И никому невдомек было, что мальчишка совершил акт милосердия, подобрав по дороге в школу искалеченного птенца.

Учился Митя очень неровно. Станут ему выговаривать, он молчит, словно это его не касается, или, что еще хуже, — смотрит в глаза учителю и улыбается. Многих эта улыбка выводила из равновесия; они утверждали, что Костылеву доставляет удовольствие изводить их. Сначала я этому не верила, пока случайно не услышала, как Митя сказал своему товарищу: «Ну и орала на меня сегодня истеричка (это ребята так прозвали преподавательницу истории), чуть не лопнула. Завел ее, как надо, — с пол-оборота». Я еще тогда подумала: «И откуда у мальчишки столько злобы к учительнице?»

Как-то у дверей учительской я встретила мать Костылева. Я знала, что ее вызвали из-за Митиной драки. Он побил Боброва, тихого мальчугана. Знаете, из категории пай-мальчиков. Ребята выстроились около учительской, и вслед Митиной матери я услышала следующие реплики: «А Костылик не виноват», «Бобер сам заедался», «Ему и не так надо было всыпать». Вот тогда-то я и подумала: «Костылева ребята любят, раз заступаются. Он никогда не бывает один, всегда вокруг него ребята крутятся. Стало быть, есть в нем что-то хорошее!» Подумала я, понимаете, только подумала! Но я не пошла к классному руководителю, не сказала о том, что услышала. Я свернула с Митиной дорожки так же, как в тот раз, когда услышала, что он с пол-оборота заводит «истеричку». А почему? Да потому, что он не из моего класса! Ох, уж это мне деление на «своих» и «чужих».

Да, но я отвлеклась. Слушайте дальше. Мать Костылева работала парторгом на ткацкой фабрике. Ах, если бы вы видели ее лицо! Очень милое, даже красивое, но на нем неизменное выражение тревоги, и я бы даже сказала — страха. Да, да, именно со страхом эта усталая женщина ждала: вот сейчас ей будут выговаривать, какой у нее плохой, ленивый, злой и своевольный сын. И все потому, что она, мать, мало уделяет ему внимания.

И непременно кто-нибудь присовокупит — вы партийный работник, воспитываете людей, а своего сына не умеете воспитывать.