Овадий Савич - Воображаемый собеседник

— Не гоню! — вскричал тов. Майкерский. — Наоборот! Отпуск даю! Для здоровья. Вам необходимо отдохнуть.

— Но я-то не чувствую этого…

— Но мы вам говорим, — решительно заявил тов. Майкерский. Он, очевидно, решил покончить с этою сценой, она отнимала слишком много времени, и все равно он не мог понять своего помощника. — Отправляйтесь сейчас же домой.

Петр Петрович пожал плечами. Люди так настаивали на своем, что ему, очевидно, не оставалось ничего иного, как подчиниться. С чем он мог спорить, что мог доказать, главное, где мог взять энергию для борьбы, когда в голове все мутилось и он, может быть, сам себя не понимал. Он вздохнул снова и уже почти равнодушно спросил:

— Значит, мне уходить?

Тов. Майкерский развел руками и кивнул головою. Лисаневич избегал смотреть на помощника заведующего. Петр Петрович тяжело и неуклюже поклонился, тов. Майкерский подал ему руку.

— Поправляйтесь, Петр Петрович, — сказал он так ласково, как только мог.

То же повторил и Лисаневич. Петр Петрович вышел из кабинета.

В коридоре к нему подлетели Райкин и Геранин. Шепотом — они ведь не знали, не влетит ли им еще за это, — наперерыв они сказали ему:

— Поправляйтесь, Петр Петрович, отдыхайте!

И Геранин, чуть не плача, прибавил:

— Разрешите навестить вас, Петр Петрович?

Потом они стремглав убежали. Петр Петрович хотел было зайти попрощаться с остальными, но у него отчего-то не хватило решимости или желания. Ему и неловко было перед сослуживцами: он понимал, что отпуск дал ему не один тов. Майкерский, а все, после общего совещания, — что же, может быть, их еще следовало поблагодарить? Это было выше его сил. Он подчинился, но вовсе не считал их правыми.

Он побрел вниз. Кочетков тоже пожелал ему здоровья. Петр Петрович остановился и хотел было что-то сказать курьеру. Но он тотчас забыл, что именно хотел сказать. Он постоял, подумал и сказал что подвернулось:

— Да, Кочетков, помнишь, я тебе про Маймистовых рассказывал, про сына, что с ума сошел. Сидит еще в желтом доме, да.

Кочетков не ответил. Чувствуя, что сказал не то, Петр Петрович вздохнул, помялся и прибавил:

— Ну, прощай, Кочетков!

И Кочетков, попрощавшись, закрыл за ним дверь.

На этот раз Петр Петрович не заметил, как он добрался. Всю дорогу его мучило тягостное недоумение: почему его, собственно, отпустили, почти прогнали со службы? Он вошел в столовую с отпуском в руках. Дома была только Елена Матвевна. Она увидала мужа и уронила шитье. Она еще не решалась спросить его, но предчувствие уже мелькнуло в ее глазах.

— Вот, — сказал Петр Петрович тихо, — отпуск вот. На месяц. Говорят — надо отдохнуть.

Он не сказал, что сослуживцы настаивали не только на отдыхе, но и на болезни. Он ничего не сказал и о червонцах. Елена Матвевна встала, руки ее задрожали, щеки затряслись, она всхлипнула и бросилась к мужу.

— Ничего, ничего, Петя, — назвав его так, как называла редко, жалобно прошептала она. — Конечно, отдохнуть надо. Садись, садись скорей!

Она ни о чем не спрашивала, она сразу поняла, что с ним что-то случилось. Она усадила его в кресло, бережно взяла отпуск из его рук, убежала на кухню и тотчас вернулась со стаканом молока.

— Вот выпей, выпей, Петя, — уже стараясь казаться бодрою, сказала она. — Мы тебя подправим.

Петр Петрович взял стакан, но и его руки дрожали, он расплескал молоко на пиджак. Елена Матвевна быстро вытерла пиджак концом фартука и, делая вид, что все это — пустое, сказала:

— Это ничего, Петя, ничего! Это пройдет. Выпей, выпей молока!

— Елена, — сказал Петр Петрович и вдруг всхлипнул так же, как перед тем всхлипнула его жена, — мы все как-то… эти дни…

Елена Матвевна не дала ему договорить. Она уже поняла, что он хотел сказать.

— Что ты, что ты, — вскричала она, — да будет тебе! Ну, пей же вот, пей молоко!..

Но Петр Петрович проглотил ком, торчавший в горле, и почти твердо выговорил:

— Я не хотел… Это вышло так… Я не обижался на вас… Я ведь по-старому… И вы уж не сердитесь на меня…

Этого Елена Матвевна не выдержала. Она кинулась к мужу и заплакала у него на плече. Он обнял ее одною рукой, в другой осторожно держа стакан с плещущимся молоком, и, придерживая локтем ее голову, ладонью гладил ее по волосам.

Примирение со всей семьей произошло так же легко и быстро, как и с Еленою Матвевной. Пришла Елизавета и, увидев отца, вскрикнула:

— Ты уже дома?

Мать сделала ей большие глаза за спиною Петра Петровича, и в этом взгляде Елизавета прочла все: и страх, и любовь, и предупреждение. Она подавила внезапный приступ слез, подошла к отцу, а подойдя, кинулась обнять его, приговаривая не то жалобно, не то утешающе:

— Милый, милый папочка…

Пришел Константин, и Елизавета, уже все узнавшая от матери, догадавшаяся по взглядам и намекам Елены Матвевны, выбежала брату навстречу и предупредила его. И Константин, войдя, сразу начал рассказывать что-то очень смешное из институтской жизни, хотя и не совсем уверенным голосом. А сам Петр Петрович, полуизвинившись перед женою, вернее, объяснившись одним намеком, снова почувствовал себя на прежнем месте. Он даже не замечал сперва, что за ним усиленно ухаживают. Ему велели отдыхать, и он подчинился отдыху как необходимости.

Вечером, как всегда, пришел Камышов. Елизавета и его предупредила, он даже в комнату вошел почти на цыпочках. В этот вечер не было споров, не было крику и шуму. Все говорили, не замечая этого, пониженным голосом, старались улыбаться, старались рассказать что-нибудь веселое, спокойное, избегать разговоров о распределителе, — словом, всячески ограждать покой Петра Петровича и вместе с тем не дать ему заметить этого. И Петр Петрович не то чтобы не замечал, а не хотел этого замечать. После того, что он пережил в последние дни, он очень устал и теперь отдыхал в семье, в привычной обстановке. Тишина и уют, которыми старались его окружить, действительно успокаивали. Он не очень прислушивался к разговорам и сам тоже старался не замечать тревожных взглядов, которыми домашние обменивались за его спиною. Он еще не думал о том, что же такое с ним случилось, а столь недавнее прошлое отступило куда-то очень далеко. Ложась спать, он почувствовал, что от сегодняшнего утра его отделяло огромное расстояние, что день был очень длинен, пуст и спокоен. Но спал он почему-то плохо, часто просыпался и долго не мог заснуть, и даже засыпая, не целиком уходил в сон, а только полубодрствовал. Он встал поздно, с сознанием, что ему нечего делать, и с тяжелою головою.

Между тем вчера ночью, когда он уже ушел в спальню, домашние, переговариваясь опасливым шепотом, решили, что Елизавета еще до службы забежит к кому-нибудь из сотрудников распределителя и узнает у него точно и подробно, чем объясняется неожиданный отпуск отца. Долго думали, к кому обратиться, и остановились на Лисаневиче как на самом предупредительном. В восемь часов Елизавета уже была у него. Сперва он мямлил что-то неразборчивое в ответ на ее вопросы, но, волнуясь все больше и подозревая за его умалчиваниями и ускользающими глазами какие-то невероятные тайны, она так настойчиво допытывалась правды, что он не устоял и рассказал все: и про деньги, и про всю сцену в кабинете тов. Майкерского, и про военный совет, и про мотивы его решения. Елизавета кинулась домой — ведь после того, что она услышала, ей было не до службы. Лисаневич всячески пытался оправдать отца в ее глазах, но это удавалось ему, только когда он говорил о болезни. Болезнь и ей казалась единственным понятным объяснением. Болезнь страшила ее, но, по крайней мере, снимала с Петра Петровича тягчайшее обвинение. Дома она улучила минутку, кое-как оправдав свое появление, и вызвала перепуганную ее видом мать на кухню — на место всех женских исповедей в доме. Задыхающимся шепотом она передала матери слова Лисаневича. Елена Матвевна ничего не сказала. Она только тихо заплакала и затрясла вдруг головою, как глубокая старуха. Поплакав, Елена Матвевна отерла слезы и дрожащим голосом прошептала, словно извиняясь: