Овадий Савич - Воображаемый собеседник

На этот раз и Петр Петрович не смог устоять против вызова врача. Отчасти — очень уж стали настойчивы домашние, отчасти — и сам он потерял желание сопротивляться, помня свое решение — уступать домашним во всем ради их спокойствия.

Врач явился и, как всегда в таких случаях, ничего определенного не сказал. Петр Петрович лишний раз убедился, что он был прав, отказываясь от посещения врача. Что же касается домашних, то врач и успокоил, и смутил их. Осмотрев, выстукав и выслушав тело Петра Петровича, он задал несколько вопросов покровительственным тоном, таким, каким спрашивают детей. Петр Петрович отвечал нехотя, неопределенно. Ему и так трудно было говорить, а особенно — в этом тоне. Он ничего не сказал врачу, но тот как будто именно этого и ждал и вполне удовлетворился, приговаривая: «Так, так», — и самодовольно покачивая головою.

Самому Петру Петровичу врач сказал только полустрого и полушутливо, что надо отдыхать и не выдумывать глупостей, а домашним объявил, что, в общем, организм у Петра Петровича здоровый, сердце, конечно, утомилось, но это вполне естественно в таком возрасте. Еще он нашел, что нервы расстроены, но расстроены они у всех, а странность поступков объяснил переутомлением и заявил, что все явления в отдельности не вызывают беспокойства, но, вместе взятые, они, конечно, серьезнее. На вопрос, что же надо делать, он пожал плечами и объяснил, что науке здесь делать собственно говоря, нечего, организм должен бороться сам, а медицина может только помогать ему. Он прописал отдых и какое-то лекарство. Но сила была, очевидно, не в лекарстве, потому что он написал рецепт так небрежно, как будто мог и не писать, и ничего бы от этого не изменилось.

Петр Петрович знал заранее, что врач ничего ему не скажет. Врач только подтвердил, что если Петр Петрович и болен, то несерьезно, и притом не в болезни дело. В конце концов врач был таким же обыкновенным человеком, как сослуживцы и домашние, и, как они, ничем не мог помочь. Да если бы он даже был необыкновенным человеком, он и тогда был бы Петру Петровичу не нужен. То, что Петр Петрович знал и переживал, понимал только он один, да и то не словами и даже не умом, а только чувством… Рассказать об этом было немыслимо.

А жизнь опять стала входить в колею. Стоило двум дням пройти одинаково, и уже казалось, что все идет по заведенному порядку. Одно, во всяком случае, домашние ясно поняли со слов врача: если и могут быть всякие неожиданности, то все-таки непосредственной опасности Петру Петровичу не угрожает. И они предоставили его самому себе, ухаживая, кормя и опекая его. Они не боялись выпускать его на улицу и не считали необходимым прерывать из-за него привычное течение своей жизни. И он возобновил свои прогулки, сидение в городском саду и послеобеденный отдых. Ему было очень скучно, но он покорился. Опять стали говорить, что с каждым днем он выглядит все лучше, и он сам пытался удовлетвориться этим, отстраняя трудные и неразрешимые вопросы.

На кухне все чаще появлялась Дашенька, которую Елена Матвевна вызывала, не справляясь с хозяйством. Елена Матвевна, конечно, и волновалась, и работала больше других. Она готовила для Петра Петровича отдельно, она плохо спала ночью, прислушиваясь к его дыханию, она стала часто задумываться и вздыхать, и шитье валилось у нее из рук. Дети были заняты: Елизавета — службою и любовью, Константин — учением, и Елена Матвевна одна ухаживала за мужем, вела хозяйство и думала за всех.

Дашенька всегда приходила с какими-нибудь новостями, и Елена Матвевна охотно слушала ее, радуясь хоть какому-нибудь развлечению. Неспешная и ровная речь Дашеньки успокаивала Елену Матвевну, а рассказы часто смешили или, и по крайней мере, отвлекали ее мысли. Порою она пересказывала услышанное Петру Петровичу, у нее ведь не было своих тем, а ей так хотелось развлечь его. Иногда она даже звала его на кухню и заставляла Дашеньку повторить при нем какой-нибудь интересный рассказ. Петр Петрович терпеливо выслушивал все. Он не вникал в смысл Дашенькиных слов, но журчащая речь успокаивала и его. Он даже сам иногда приходил. па кухню и спрашивал, что слышно нового. И хотя Дашенька неизменно отвечала, что нового ничего нет, да и откуда ему взяться, она все-таки всегда находила, чем занять внимание слушателей.

И вот, через несколько дней после неудачной прогулки, когда уже как-то наладилась жизнь, пришла Дашенька и с восторгом объявила, что Маймистовы, соседи Обыденных, взяли своего сумасшедшего сына из больницы. Это было, конечно, очень большим событием, и Дашенька не поскупилась на подробности. Оказалось, что мальчик вел себя в больнице спокойно, даже примерно, никаких попыток к буйству не предпринимал, а, наоборот, был тих и грустен. Врач сообщил родителям, что, если они хотят, они могут взять сына из больницы, так как поведение его не внушает никаких опасений. Сердце у родителей, как известно и как еще раз подтвердила Дашенька, — не камень, и они перевезли сына домой. Он, конечно, сумасшедшим остался, Дашенька вообще сомневалась, поддается ли безумие лечению. Он все больше сидит в углу, мало ест, всего боится, неохотно разговаривает, и если открывает рот, то только с тем, чтобы сказать что-нибудь странное, непонятное. Потом он с тревогою глядит на всех и чуть ли не плачет, когда видит, что его не понимают, но объяснить ничего не может. Конечно, Маймистовы ходят печальные, потому что сумасшедший в доме — какое же развлечение? Особенно отцу жалко наследника. А мальчик ничего этого не понимает, молчит, не всегда узнает людей и порою лепечет про себя какие-то неразборчивые слова.

Этот рассказ Петр Петрович почему-то выслушал очень внимательно. Он хорошо помнил, как началось с ним то, что другие называли болезнью. Это началось с восклицания Ендричковского, когда Петр Петрович сообщил сослуживцу, сколько лет ему исполняется. Но Петр Петрович хорошо помнил и весь тот день. Как раз накануне сумасшедший Маймистов набуянил и его отправили в больницу. Поэтому, помимо общего интереса, Петр Петрович испытал к сумасшедшему и особое сочувствие. Ведь начала их недомоганий совпадали, и оттого Петру Петровичу казалось, что он и молодой Маймистов как бы соединены общею судьбой.

Петр Петрович спросил Дашеньку, что же все-таки говорит сумасшедший. Этого она рассказать не могла и объяснила еще раз, что никто его не понимает. Шепчет он вовсе бессвязные слова, их даже разобрать трудно, так тих его голос и так путается во рту его язык. А когда он обращается к другим, он чаще всего что-нибудь просит, но как будто не умеет назвать. Так, например, близкие с трудом догадались, когда он все повторял: «Холодку, холодку, холодку мне», — что это означает: дайте пить. Или еще он однажды все повторял: «Жить, жить», — и оказалось, что он хочет гулять, и притом обязательно в саду, где есть трава. А в саду он сидел тихо и все гладил траву рукою. А когда его повели домой, он сорвал листок и начал жевать. Ему, как ребенку, объяснили, что листья жуют только коровы, а он радостно рассмеялся в ответ и замычал. И Дашенька вздохнула и сказала, что он — совсем как дитя несмышленое и даже странно, что ему семнадцать лет.