Александр Поповский - Человеку жить долго

В веселые минуты она по-прежнему просила Каминского учить ее правилам хорошего тона. Он удовлетворял ее просьбу и оставался серьезным, пока она шутила над его приверженностью к «ложному этикету».

Перемены в ее душевном состоянии наступили исподволь. Арон Вульфович разглядел их не сразу. Началось с того, что девушка сменила свои модные платья на прежние — с длинными рукавами и закрытым воротом, спрятала подарки матери — серьги, браслеты, часики и брошку с алмазом. К ней вернулись прежняя сдержанность, спокойные и строгие движения, исчезли неумеренный смех и развязность, так угнетавшие Свиридова. Она стала рано уходить на работу, поздно возвращаться и подолгу засиживаться за книгой. На замечания матери, что чрезмерный труд подорвет ее силы, она отвечала:

— Я очень отстала и многое упустила, мне надо наверстать упущенное.

На недоверчивую усмешку матери дочь пожимала плечами и отвечала коротко и твердо:

— Я хочу, как отец, быть серьезным ученым… Ты должна меня, мама, понять.

Арону Вульфовичу становилось все труднее угождать своей любимице. Она все меньше смеялась над его забавными историями и, выслушав иной раз, качнет головой и так улыбнется, как если бы уличила его в непозволительной шалости.

В день ее рождения — двадцать пятого сентября — он подарил ей томик стихов современных поэтов с несколько шутливой надписью: «Не верьте, милая, поэту, что девушкам милы стихи, что слуху их, влекомому и к шепоту и к нежностям признания, так сладкозвучен ямб, хорей и прочие причуды стихотворцев. Все то, что девушкам внушила жизнь: и мысли смелые, и чувства робкие, — впервые прозвучало для них прозой. И ласка матери, и грусть влюбленного, и голос собственного чувства стучались в их сердца простою речью… Грядет же день, когда на языке Тургенева, Толстого, не Тютчева, не Майкова и не Суркова падет вам на душу то искреннее слово, та правда друга, которую так ждет тоскующее сердце».

Она прочла надпись и, не поднимая глаз от книги, сказала:

— Извините за откровенность, но очень уж старомодно. Вы все не привыкнете к тому, что я взрослая и говорить со мной следует просто и серьезно.

Иначе слушала она его, когда речь заходила о новых лекарствах и методах лечения, созданных в последнее время. Об этом Юлия охотно и подолгу могла говорить. Ее вопросы и замечания обнаруживали ум, сообразительность и серьезную подготовку. Она не ссылалась в своих утверждениях на Льва Яковлевича и не упоминала его имени. И манера держать себя, выражать свои мысли и поддерживать разговор, который мало ее занимал, ничем не напоминали манеры прежней Юлии. Словно пронесшийся над семьей ураган встряхнул ее душевные силы и вернул скованной мысли свободу.

Наблюдая сдержанную молчаливость девушки, ее строгость к себе, пришедшие на смену беззаботному легкомыслию, и пробудившуюся в ней страсть к труду, Арон Вульфович спрашивал себя: что с ней? Откуда эта перемена и надолго ли?

Однажды она положила перед ним несколько книг и сказала:

— Прочитайте, прошу вас, они вам пригодятся.

К чему ему литература о лепре, он не намерен лечить прокаженных. Ни в Индию, ни в Африку он не собирается…

— Сделайте это, Арон Вульфович, для меня, — попросила девушка, — мне понадобятся ваши советы.

В те дни Каминский был занят другим. Он получил квартиру и расставлял в ней свою мебель, хранившуюся у друзей, пока он скитался из города в город.

— Теперь я, пожалуй, долго не протяну, — в связи с этим шутил Каминский. — До сих пор мою жизнь поддерживала надежда, что я обзаведусь домом, буду есть за собственным столом, спать в своей кровати. Развешу свои фотографии, расставлю безделушки и стану ими любоваться. Цель достигнута, а с ней исчезла и надежда, которая поддерживала мое слабое сердце.

Книги о лепре были прочитаны, и, возвращая их девушке, Арон Вульфович спросил:

— Вы будете меня экзаменовать или поверите, что я усвоил урок?

Она пропустила мимо ушей шутливый тон, села за стол и стала что-то старательно выводить на бумаге. Буквы выходили ровными, строгими, словно в строю. «Взгляните на нас, — как бы говорили они — какие мы ладные! Где вы встретите таких молодцов!»

— Мне пришла в голову интересная мысль, — с виноватой улыбкой проговорила она, — я записала ее и когда-нибудь вам расскажу.

Вместо отпета Каминский огорченно развел руками и с укоризной заметил:

— Опять ваши пальцы в чернилах! Как вас трудно к чему-нибудь приучить!

Девушка и на это не возразила. Когда рука ее замерла на последней строке и точка замкнула величественное шествие букв, она спрятала бумагу в ящик стола, подняла глаза и с мечтательной медлительностью сказала:

— Вы знаете много чудесных лекарств. Укажите мне такое, которое помогло бы моим больным. У вас, гомеопатов, свои средства, подскажите мне что-нибудь… Вы не представляете себе, как мне хочется найти что-нибудь действенное против лепры. Мне кажется порой, что, пока мы не отрешимся от нашей практики и не поведем исследование в другом направлении, ничего не выйдет у нас… Мы уткнулись в тупик, и надо иметь мужество в этом сознаться.

Арон Вульфович не знал, чему больше удивляться, — наивности ли девушки, возмечтавшей найти средство против проказы, или уверенности, с какой она звала порвать с утвердившейся практикой лечения. Тысячи лет человечество искало лекарств против грозной болезни, усилия ученых всех времен и народов оказались напрасными, где уж ей справиться с лепрой!.. Ни спорить, ни возражать Арон Вульфович не стал и только осторожно заметил:

— Стоит ли тратить жизнь на изучение болезни, которая исчезает. Всего в Европе больных тысяч десять, пройдет лет двадцать, и о проказе забудут…

Не обращая внимания на замечания Каминского, она продолжала развивать свою мысль.

— Многие исследователи избегают ответственной темы. Они пишут диссертацию «по вопросу», который решался другими, «еще раз о том», что известно давно. Я но могу перепевать чужие мысли. Что же касается лепры, — вдруг вспомнила она возражения Каминского, — то в Европе она действительно вскоре исчезнет, по мне не менее жаль прокаженных Африки и Азии, а их там слишком много…

— Боже мой, — потерял наконец терпение Арон Вульфович, — вы, как и отец, начинены иллюзиями… К чему они вам?

— Мой отец не фантазер, — сухо произнесла она, — если он иногда и видит дальше других, то нельзя его за это слишком строго судить. Я понимаю, как трудно порывать с традицией, насчитывающей тысячи лет, но мне кажется, что другого выхода нет. Мне хочется иногда смешать все на свете и этой смесью лечить больных. Я так бы и сделала, но, вспомнив, как строго отец осуждает всякие поиски вслепую, я убеждаю себя не спешить. Я стараюсь не отчаиваться, брать пример с отца, ждать и терпеть… Если бы я могла, как он, выжидать! Ни ждать, ни надеяться я не могу, я должна что-то сделать, и как можно скорей… Мне кажется, что если бы я заболела проказой, трудности устранились бы сами собой… Что вы так смотрите на меня? Не беспокойтесь, Арон Вульфович, искусственно заразиться нелегко, да и характера у меня на это не хватит…